ГЕНОЦИД АРМЯН
“Наша среда” завершает публикацию книги Лидии Григорян «Сто первая весна», посвящённой столетию Геноцида армян – величайшего преступления XX века против человечества, совершённого в османской Турции. Авторы историй и эссе – жители Нижнего Новгорода – друзья армянского народа и армяне-нижегородцы, являющиеся прямыми и косвенными потомками армян, прошедших ад Геноцида. Среди авторов – представители всех слоев населения, люди разного возраста, разных профессий и рангов. В итоге из разных по содержанию, но единых по тематике историй получилась целостная картина прожитых нацией ста лет – века парадоксов и взросления, века, приведшего нас к сто первой весне. Благодарим автора за предоставленную возможность публикации книги.
Предыдущее эссе
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
«Оставьте смерть чтиться в памяти, на устах же глагольте о героях…»
Адам ГРИГОРЯН,
маркетолог, 23 года
Я полон жизни. Мой дух памяти устал от скорби! Он требует весны, он требует силы и почвы под ногами. О, утраченный и позабытый дух героев, вернись же к нам! Дух жизни, учи нас тому, что позабыли сумрачные лабиринты наших душ…
Я начинаю вспоминать, что стало причиной страха, я начинаю понимать, что станет причиной жизни…
Первое, что мне вспоминается, это наш курс армянского языка. Десяток юношей и девушек раз в неделю усаживались за круглый стол и с глубокомысленными лицами рассматривали родной алфавит. Надписное h обозначает придыхание, держали мы в голове. «Совсем как во французском», – радостно отмечал учитель, будто найдя фонарь в темной путанице наших мыслей. Нам это помогало слабо. В особенности парням. Там, где прилежание девушек давало результаты, мальчишеские амбиции и зачастую шапкозакидательство разбивали острыми хребтами наше произношение со всеми придыханиями и эйективными согласными. Девушки ушли далеко вперед, мы же – армянские иванушки-дурачки – топтались на месте. Как опытный учитель отказывается вести класс, в котором учится ее чадо (ведь детскому упрямству сложно всерьез воспринимать предмет от собственной матери!), по тем же причинам армянской грамматике следовало отказаться от нас еще на первых порах.
– Это же наш язык, мы дома все разговариваем на нем, – усмехались мы, – неужто он не поддастся нам!
Но вскоре самоуверенность в глазах потухала, и мы, тяжело вздохнув, понимали всю неминуемость предстоящей работы. Не может быть, чтобы на этом языке я разговаривал с родными все эти годы! Это потом пришло понимание, что в каждой букве армянского алфавита чувствуется почти властная продуманность формы. «Армянам Бог издревле дал и Крест, и высь Масиса, и святость алфавита».
Было начало апреля. Помню, мы проходили лейтмотив патриотизма в стихах Чаренца. Многие из нас ко второму году обучения читали «Ветер» в оригинале практически без запинок:
Порыв,
Опять порыв –
Осенняя беда.
Клубится пыль, взлетают к небу смерчи,
Как будто ошалевшие стада,
От ужаса несутся прямо к смерти.
Совсем незаметно мы перешли к подготовке Дня памяти жертв Геноцида. В Армянской церкви намечалось поминальное мероприятие с молебном.
– А у меня дед прошел через Геноцид, – объявил вдруг Армен.
Весь класс уставился на него. Этот тихий второкурсник, кроме своей бесполезной застенчивости, отличался одной примечательной деталью: в руке у него вечно был ежедневник, который он с ученической прилежностью заполнял никому неведомыми записями. Со временем этот ежедневник шутливо оброс таинственностью похлеще Манускрипта Войнича. Армен постоянно препирался на наши просьбы раскрыть секрет этих страниц, что, безусловно, добавляло очков их загадочности. И в этот раз, едва он начал про своего деда, как с треском распахнул алую корочку ежедневника, впопыхах нацарапал там целую строку и так же живо закрыл его.
– Они направлялись в Муш, – сказал он глухо. – Прошли слухи, что там со всей округи собираются армяне для защиты города. Вот мужчины села и направились на сбор. Но до Муша не дошли, – глаза его вернулись к ежедневнику, блеснули, но записывать что-то он, видимо, передумал и, запинаясь, продолжил: – По дороге почти всех их перебили турки. Оставшись в живых, дед бежал в Европу, где вскоре и скончался от горя.
После недолгого молчания, охватившего класс, Армену задали вполне безобидный вопрос, но он надолго засел у меня в голове. Тогда я не совсем понимал такую странную избирательность моей памяти.
– А как он спасся? – спросил один из парней.
– Не знаю, – покачал головой Армен.
Я подумал про своего прадеда, он был из Тарона. Мать рассказывала, как в 1915 году, точно как дед Армена, быть может, и бок о бок с ним, он со всем своим родом направился в город – позже эту бойню, до которой им была не судьба дойти, назовут «Мушской самообороной». По дороге на них напали отряды заключенных, выпущенных османами из тюрем для «расчистки земель». У прадедушки вырезали весь род, а спасся он благодаря тому, что его – четырнадцатилетнего мальчишку – подобрали полумёртвого на обочине сёстры милосердия французского Красного Креста.
К чему я все это пишу?
В свои неполные двадцать четыре года я часто вспоминаю то безоблачное время учения, тех юношей и девушек, какими мы были, – детей нового поколения, уверенных и молодых, с бурлящим внутри котлом воспоминаний, которые мы, как должно, принимали за свои.
Вот мы – недопатриоты, потому что подкармливалось наше самосознание родительскими рассказами об ужасах Геноцида, но для взрослеющего организма это блюдо было слишком горьким.
Вот мы – недокосмополиты, потому что покинули мы землю предков не по нашей воле, и весь мир предстал пред нами кромешным морем, и ослеплял он нас сотнями маяков, наши же еще не окрепшие души не понимали, к какому берегу причалить.
Что мы есть и для чего мы здесь?
Каждый из нас хоть раз в жизни чувствовал себя на обочине мира.
Поколение 2000-х, мы – чаши, с самого рождения наполняемые горьким вином. Мы на чужих столах, истории смертей переливаются за край и пятнают скатерти. Дух жизни, где же ты! Нам рассказывали о погибших, и среди мертвых мы не отыскали ни одного живого. Нас учили преданности и любви, но кроме беспросветной обиды на мир нам сложно было вынести что-то еще. Сухие пальцы истории скорбно поглаживали головы юнцов, и сердца наши застыли от убогой скаредности этого тепла.
В чем же дело, спрашиваю я поколение предыдущее?
Отчего эти юноши знают о смерти каждого из своего рода, но ни слова о тех, кто силой невиданного мужества и служения миру спасал их предков?
Быть может, не так нам подавали историю о Геноциде? Вопросы жизни отнюдь не решаются смертью, точно так же Геноцид не состоит исключительно из тьмы смертей, но есть в нем и свечение героев, их судеб и тех поразительных историй, что должны знать живые.
На средних курсах университета я познакомился с одним парнем, которого все звали Рыжим. Почему Рыжий, я так и не понял. Волосы его – кучерявая ночь: черные кудряшки вразнобой вились смешными пружинками и закрывали высокий лоб. Многие подшучивали, будто он ими ловит радиоволны, оттого знает ответы на все вопросы; умом он был наделен не по возрасту большим, а любознательностью ненасытной. Мы не то чтобы дружили, но пару раз мне довелось погостить у него. Родители его работали консульскими агентами, потому квартира часто пустовала, и Рыжий, словно безграничный властелин пустого замка, в мешковатом халате, худой и бледный, одиноко бродил среди книжных полок родительской библиотеки в поисках всего мира, и тех его уголков, что по какой-то случайности остались ему еще не известными. Помню отчетливо те книжные стеллажи и тот кабинет, в котором пахло темнотой. И вот однажды я лениво водил пальцем по толстым книжным коркам в надежде отыскать заглавие, что заинтересует меня, и наткнулся на целый стеллаж с книгами о Геноциде армян. Замечу, Рыжий не был армянином. Но он был голоден до всего мира, до самых отдаленных его уголков, и, проникая в глубь земного шара, он пытался объять необъятное – поистине рериховские мотивы светились в его душе. Как оказалось, заинтересовавшие меня книги он проглотил еще в школе. С тех пор история Армении стала частой гостьей в калейдоскопе наших с ним бесед. И однажды Рыжий сказал мне одну вещь, которую я не сразу понял.
– Многие твои соотечественники, – сказал мне Рыжий, – зациклены на плохом. Ты не обижайся, но мне кажется, что многие армяне гордятся Геноцидом. Точно так же, как итальянцы гордятся тем, что они потомки великой Римской империи, а евреи – Иисусом и Эйнштейном, армяне повсюду доносят свой плач о жертвах Геноцида, педалируя эту тему в знак своей исключительности. Не грешно почитать память убитых, но как по мне, так грешно очернять эту самую память по любому поводу.
Конечно, его слова больно уязвили мою гордость. Я разозлился, голос мой звучал на повышенных тонах. Как смеет он так говорить о моем народе, негодовал я. Да откуда ему вообще об этом знать! Сейчас же, много лет спустя, я начинаю если не принимать его слова, то хотя бы находить мотивы, побудившие эти мысли родиться. Быть может, и правда мы зациклились только на плохом?
Запах взрыхленной земли, травы, камня, еще не остывшего от дневного зноя, и… запах крови. Весенний лист, вмятый копытом в глубокий кашеобразный след, тяжелые вспененные гривы утомленных лошадей, их бесовское ржание над призрачными колоннами людей. Шуршание сухого горного песка под стоптанными ботинками и поиски лиц среди обездоленных, голодных и осиротевших, среди тех, кто повзрослел слишком рано и состарился вконец, – неужели из всего этого материала мы слепили монумент, но отнюдь не памяти, а скорее окаменевшее доказательство своей исключительности как народа?
«У вас полно добродетелей, которыми нужно гордиться, но никак не Геноцидом», – вспоминаю я слова Рыжего.
Моему поколению нужны герои. Мне нужны герои. Хоть капля светлой краски должна упасть в чернильный котел истории, прежде чем с лица земли уйдет последний рассказ о Геноциде. Героев много, я знаю это, я в это верю. Нужно лишь копнуть глубже, в суть событий. Взглянуть на судьбы с иной стороны. Задаться вопросами другого толка. Не теми, где рыдает «ЗА ЧТО?» а теми, где «БЛАГОДАРЯ КОМУ?»…
Но что я знаю о героях? Геройские поступки… Я пытаюсь вспомнить… Прометей, сын титана Япета и Клименты, украл у Зевса спрятанный от людей огонь и принес его обратно смертным. Он защищал слабых, заведомо зная о своей уязвимости. Желая помочь людям, он обрек себя на чудовищные страдания. Гора, кандалы, орел и заново отрастающая печень – причина столетних страданий героя. Или же подрывник Роберт Джордан, прибывший в испанский отряд партизан, чтобы взорвать мост и предотвратить наступление фашистских войск. Американец беззаветно сражался за дело чужого, но любимого им народа. Путем немыслимых усилий, переживаний и потерь он обрушил злополучный мост, а позже, совсем рядом, в том же лесу, прижавшись к дереву и ощущая окровавленной ладонью кучу сосновых игл на снежной земле, встретил свою смерть. Смерть чистую. Смерть щедрую.
Нет, все не то. Повествование мое зашло совсем не в те дебри. И не о тех героях я затеял этот рассказ. Первый есть плод мифа, придуманного задолго до изобретения электричества; второй же герой – персонаж, вышедший из-под пера Хемингуэя. Однако вектор выбран верный. Вот ради кого надо раскапывать старые архивы, «включать червя», как любят говорить журналисты. Ради людей, которые шли на возможную гибель не ради своего только народа, но ради всего человечества; стояли у обрыва, но Дух жизни раскрывал перед ними свои крылья и они, не ведая страха, отрывались от земли и устремлялись ввысь. Дух жизни, будь с нами и учи нас!
…Весна 1916 года. Поэт Сергей Митрофанович Городецкий стоял в центре города Ван, теплый ветер вперемешку с крупицами песка обжигал его уставшее, но светлое лицо, за спиной берег озера Арчак, впереди – оскверненная церковь. От нее остались только стены.
«Долго нельзя уйти от этих развалин, – писал Городецкий. – Крыши нет, стены разрушены до высоты окон: от звонницы осталось два столба с перекладиной, ниши в стенах обуглены и закопчены. Память невольно хочет обмануть вас, отодвинуть эту ужасную картину куда-нибудь в прошлое, заставить поверить тому, что не сейчас, не теперь, в двадцатом веке христианской культуры это сделано – но нет, вы видите кое-где совсем новую облицовку стен, совсем свежую краску в остатках росписи и вы чувствуете тяжелый запах, идущий от бесформенных груд пепла, щебня и камней. Это – свежие могилы».
Шестью месяцами ранее в качестве корреспондента газеты «Русское слово» он приехал в Тифлис, где по счастливой случайности познакомился с Ованесом Туманяном. Они ужинали за общим столом, говорили о России, Армении, и, конечно же, о Геноциде. Городецкий всеми силами рвался на фронт, некая всеобъемлющая сила толкала его туда, и этому невозможно противиться. «Я еду в Ван», – сообщил он своему новому другу.
– Собирайте и спасайте детей-сирот. Они там бродят, живут в развалинах. Совсем одичали, – наставлял его Туманян. Армянский поэт много говорил о своем народе, который желает жить в мире и верит в помощь русских. Позже Городецкий в письме к Туманяну признается: «В душе у меня начинается какая-то новая песня, первое начало которой положено в Тифлисе, в гостеприимном вашем доме».
В тяжелые дни Первой мировой войны Городецкий, как и многие другие русские деятели, встал на защиту Армении. Приехав в Ван, он развернул большую работу по спасению детей-сирот. Родившись в Санкт-Петербурге, поэт полюбил новую для себя страну, она возбудила в нем «счастливый трепет»; и любовь Городецкого была настоящей, ведь встретил он избранницу не во всей ее красе, а в миг большого горя, растоптанную и разоренную, печальную и тоскующую. Городецкий не мог прийти в себя, перемены в нём происходили с поразительной быстротой. Развалины армянских городов и сел на фоне волшебной природы Вана рождали в нем следующие строки:
Горе озеро таит,
Кости в поле тлеют.
Хлеб несобранный лежит,
Новый хлеб не сеют.
Там, где был приют красы,
Сельской жизни счастье,
Бродят сумрачные псы,
С одичавшей пастью.
Все его переживания в строках докладных писем, словно художественная стенография, отправлялись в Россию, чтобы разнести слово о Геноциде. Чтобы ничто не прошло бесследно. Молодой поэт в возрасте 32 лет самоотверженно работал санитаром в лагере для больных сыпным тифом. Временами трехчасовой сон принимался им как благодать небес. Он исхудал, глаза впали, но огонь внутри разгорался все сильнее – его питал весенний цветущий пейзаж Вана.
«Словно в снежных хлопьях снега, – писал он, – или в жемчужных ожерельях стояли сады в цвету. Красавицы ветки всюду просовывались в развалинах, обвивали их и осыпали лепестками. Контраст зияющей смерти и разрушения с непобедимой весной был потрясающим. А смерть, не стесняясь, показывала свои язвы. Всюду на улицах лежали втоптанные в землю тряпки, останки убитых…»
В октябре 1917 года Городецкий выехал из Вана. Ехал он на легкой двуколке-таратайке. Вдруг лошадь, испугавшись чего-то, рванула, таратайка разбилась. С тяжелым переломом ноги поэт остался жив. Шел второй месяц, как он лежал в больнице. Однако с уходом русских войск турки вновь активизировались и начали захватывать город. Превозмогая мучительные боли, иногда вплоть до потери сознания, Городецкий с тяжелым сердцем оставил Ван. Но утешало его одно: он «вез будущее Армении: шесть фургонов детей. Боже, какая это всеискупляющая радость – море детских голов, гроздья детских черных глаз, лесок загорелых ручонок! Работа в Ванском приюте всегда давала наибольшее удовлетворение. Создать им, потерявшим все, круглым сиротам, сносные условия жизни, когда кругом ад и смерть – настоящая радость. Ведь в этих маленьких птенцах – семена всей будущей жизни страны… Ведь должны же кончиться после этой войны все исторические испытания несчастного народа, должны же ручьи слез и крови смениться хрустальными ручьями горной гремучей воды, должны же в кругу вулканов зацвести сады, и тысячью синих струй должен подняться дым мирных очагов!»
Сергей Митрофанович Городецкий прожил светлую, тяжелую, но благодетельную жизнь и умер в возрасте 83 лет в родном Санкт-Петербурге. Он пронес через свою жизнь самые искренние чувства к миру. В 1928 году он написал Ованесу Туманяну: «Я собирал сирот армян, которых вывез через Бегрикальское ущелье в Игдыр из Вана, несколько сот. Я их таскал на руках, этих черноглазых ребят, а теперь они переженились и выросли. Мечтаю увидеть их. Может быть, есть какие-нибудь брошюры на армянском языке по этому вопросу. Простите, что я так бесцеремонно вас утруждаю, но меня очень все это волнует».
Примеров таких душевных клятв Армении гражданами других стран – море. И не все они заканчивались так же счастливо: многие погибали на далеких для себя полях, отдавшись служению чужой, но полюбившейся стране, они служили миру, и души их реяли над склонами и мчались в погоню за Духом героев. Отринув границы и языки, мчались на помощь поэты Александр Кушлю, Сергей Заров, Юрий Верховенский, ополченские роты, полуроты, русские солдаты, иностранные благотворительные организации: Американский благотворительный комитет помощи Ближнему Востоку, Фонд мэра города Лондона, Датский женский союз, русский Красный Крест, Земский союз городов России, Татьянинский комитет (великой княжны Татьяны Николаевны) с его местными отделениями. Через Центральное справочное бюро Татьянинского комитета по регистрации и розыску армянских беженцев было разыскано свыше 500 тысяч беженцев, более 20 тысяч детей, из которых половина знала только свое имя и ничего больше.
Все они, протянувшие руку помощи в те трагические годы, являются лишь вершиной айсберга незаслуженно забытых имен летописи Геноцида.
Они – это те, благодаря кому должно говорить: не только из погибших состоял Геноцид, но и из живых. И познакомившись с их судьбами, хочется крикнуть: «Оставьте смерть чтиться в памяти, на устах же глагольте о героях!»
Постскриптум.
Едва я закончил работу над чистовым вариантом моего повествования, как мне сообщили любопытную новость. В Нижегородском городском архиве нашли один документ касательно интересующей меня темы. Документ этот оказался письмом ратника-ополченца 42-й саперной ополченской полуроты Василия Занозина, которое он адресовал своей жене – Матрене Ивановне. Семейное письмо неясно каким образом попало в управленческую документацию нижегородского уездного начальника и таким образом сохранилось до наших дней. Письмо несло в себе весть холодную и безумную – и этот тяжелый дух ничуть не развеялся сквозь время, а наоборот, будто ждал момента выплеснуться наружу. Привожу его целиком, с некоторыми орфографическими изменениями.
27 декабря 1914 года.
«…у нас тут турки разжигают костры и жгут на кострах маленьких ребятишек армян. И бегут из Турции к нам. Сбирают наши солдаты по дороге, снегу много, они разутые бегут, у некоторых отцов и матерей нет. Идут как без пастуха овцы… К нам приехало… 1000 человек ребятишек… так что на них смотреть страшно, слезы прошибают. На них нет никакой одежи, разуты ходят по снегу и плачут, ищут своих родителей».
Сколько лет было этому солдату? Скольких детей ему посчастливилось держать в своих объятиях, пока тяжелый топот войны не раздался перед их дверью? Удалось ли ему спастись и многих ли спас он сам?
О, Дух памяти, отыщи образ его среди тех, кто оказался в забвении. Отведи ему укромное место в своем сердце!
Побольше о героях, шепчу я вслух и складываю письмо в карман. Побольше о героях!