Памяти нашего Учителя…
15 июня 2013 года в национальном приюте армянского квартала Бурч-Хаммуд Бейрута на 86-м году жизни умер поэт, переводчик, педагог Абраам Аликян. В тот же день он был предан земле. В последний путь Аликяна провожало от силы двадцать человек, включая престарелых обитателей приюта и служащих кладбища. На следующий день армянские газеты Ливана тонами участливого сожаления откликнулись на смерть поэта, новость промелькнула в информационных порталах Армении, хорошая статья про Аликяна была опубликована в газете Союза писателей. А неделей позже в городской библиотеке Еревана собрались немногочисленные друзья, ученики, почитатели таланта поэта: делились воспоминаниями о нем, читали его стихи. И все присутствующие были несчастливы, потому что Абраама не стало…
Абраам Аликян родился 21 мая 1928 году в сирийском Александрете (ныне Турция), в 1939-м переехал с семьей в Бейрут, с отличием окончил здесь коледж “Ншан Паладжян”. В 1947 году на волне первой армянской репатриации переселился в Армению. В 1951-м вместе с другими литераторами-репатриантами Андраником Терзяном и Арамом Арманом стал обьектом нападок армянских “пролетарских” писателей на “антипартийцев в литературе” и по настоянию друзей переехал в Москву. Здесь в 1952-м он поступил в Литературный институт им. Горького, по окончании которого был приглашен на кафедру художественного перевода, где и проработал преподавателем почти 40 лет. В 1992-м вернулся в Бейрут, около 10 лет преподавал литературу в семинарии Киликийского католикосата, последний год жизни провел в приюте для престарелых.
Литературное наследие Аликяна – огромно и бесценно. Его талантливому перу принадлежат десятки поэтических сборников на западноармянском и восточноармянском языках. А. Аликян – автор блестящих эссе, литературоведческих и публицистических статей про жизнь и творчество Саят-Новы (он также переложил его стихи на западноармянский язык), Рильке, Цветаевой, Джойса, Г.Гессе, Фолкнера, плеяды западноармянских писателей – всех не перечислишь. Переводил он русских поэтов: Пастернака, Звягинцеву, Серебрякова. А книги переводов Аликяна с французского могут заполнить внушительную книжную полку: он переводил и издавал антологии французской поэзии, Апполинера, Бодлера, Арагона, Э.Базена, Флобера (“Воспитание чувств”), Андре Моруа (“Дон Жуан или жизнь Байрона”), Стиля, Азнавура, Мартина дю Гара (“Семья Тибо”)… В первый раз перешагнув порог квартиры Абраама, мы, студенты армянской группы кафедры художественного перевода Литинститута с ужасом передавали друг другу толстенный первый том (826 страниц!) “Семьи Тибо”: да разве столько возможно перевести за всю жизнь, а если такое возможно, то останется ли у нас время на все остальное?
В Литинституте Абраам Аликян преподавал нам грабар (древнеармянский язык) и западноармянский, учил переводить художественную литературу, любить поэзию. Маленького роста, с копной седых волос, крупным с горбинкой носом, он, казалось, сошел с иллюстраций к “Иудейским древностям” Иосифа Флавия. На первом же занятии (сентябрь 1983 года) он предложил обращаться к нему не по имени-отчеству, а называть парон (господин) Абраам, как было принято в армянских общинах Ближнего Востока. Мы так и называли его, фрондируя этим “буржуазным” обращением. Наш учитель был невыездным (в первый раз выехать из СССР ему разрешили только через 40 лет после репатриации, в 1987-м), находился под непрестанным надзором “компетентных органов”. Он с улыбкой рассказывал нам, как накануне Олимпиады 1980 года двое вежливых мужчин в строгих костюмах постучали в дверь их квартиры, вручили три авиабилета (ему, жене, сыну) до Еревана и обратно, настоятельно порекомендовав глубоко равнодушному к спорту парону Аликяну следить за ходом олимпийских состязаний из “армянского далека”. Чем обьяснялось подобное внимание органов безопасности к нему, мы не понимали. К советскому режиму он относился, как мы чувствовали, с презрительным равнодушием, и ничего крамольного в адрес властей от него не слышали. Ведь Аликяну, по крайней мере, не мешали жить в мире книг, поэзии, языкотворения, разрешали издаваться. Он так и жил, непрестанно слагая в уме строчки: когда беседовал с нами, ел, брился, курил, заходил своей рассеяной походкой в институтский дворик.
Парон Абраам в конце каждого урока просто читал нам наизусть стихи, чаще поэтов Константинополя: Мецаренца (которого боготворил), Р.Севака, Сиаманто, Интры, Пешикташляна. И очень редко, почему-то смущаясь, читал свои стихи. Мы завороженно слушали его, хотя и не понимали большинства слов. Не понимали, хотя, освоив классический курс современной армянской поэзии (от Исаакяна до Севака) уже, ничтоже сумнящеся, считали себя доками в армянской филологии. Но оказалось, что наш словарный запас ни к черту не годился, чтобы до конца понять заложенные в поэзии Аликяна смыслы. И мы удивлялись, как можно слагать “поэтическую музыку” из таких мудреных и тяжелых слов и предложений. Много позже, мы, студенты армянской группы перевода, стоя рядом с нашим учителем в одной из древневосточных церквей в сирийской деревне Маалулла, все так же завороженно слушали “Отче наш” на арамейском языке. И, конечно же, не понимали ни одного слова молитвы. И тогда нам вконец стало ясно: чтобы осознать величие поэзии не обязательно понимать слова, достаточно вникнуть в растянутое колебание между звуком и смыслом поэзии. Много позже после первого знакомства с учителем мы поняли, что поэзия Аликяна есть подтверждение красоты, величия и богатства армянского языка…
Армянский литературный истеблишмент А.Аликяна недолюбливал, не признавал и в лучшем случае старался его не замечать. Колкий, не владеющий навыками компромисса, часто весьма субьективный в своих оценках парон Абраам отвечал взаимностью этому истеблишменту. Первый донос на него один из армянских собратьев по перу написал еще в 1948-м в Ереване, второй, на этот раз анонимный донос “накатали” уже в 1953-м, в Москве. К счастью, без трагических последствий. При поступлении в Литинститут свободно владевший французским, турецким и арабским языками Аликян знал лишь пару-другую фраз на русском. Общее знание французского сблизило его с сокурсником, известным впоследствии молдавским поэтом Кириллом Ковальджи. Кирилл занимал какой-то пост в институтской комсомольской иерархии, по должности был ознакомлен с текстом анонимки, предупредил о ней своего друга, да и сам похлопотал перед вышестоящими инстанциями, ссылаясь на незаменимость Абраама. Дело в том, что в Литинститут часто наезжали коммунистические деятели и прочие “друзья СССР” из самых разных стран, и именно Аликяну отводилась роль переводчика: иностранными языками тогда в институте мало кто владел.
Мы часто бывали у Аликяна – в заставленной, а точнее заваленной книгами, но все равно очень уютной квартирке на Садово-Каретной. Здесь он жил со второй женой Люсей и сыном Шантом, здесь же родился Рубен. Люся кормила нас на кухне, первое время выгоняла нас курить в подьезд и время от времени заглядывала в кабинетик мужа: а не распиваем ли там втихаря бутылочку коньяка? Но вскоре махнула на нас рукой, и мы в беседах и спорах проводили чудные вечера в этой крохотной накуренной комнатке. Не позже одиннадцати вечера парон Абраам тянулся к электробритве на полочке, и мы нехотя прощались с ним. Он брился два раза в день: утром и поздно вечером: перед тем как сесть за рабочий стол. В середине 80-х А.Аликяна в Москве навестил католикос Киликийского престола Гарегин II (впоследствии — Католикос Всех Армян Гарегин I) и попросил составить сборники избранных произведений Сиаманто и Матевоса Зарифяна. Вот и делил Аликян тогда свои ночные бдения на три части: стихи, переводы, составление академических сборников.
Реформы Горбачева парон Абраам воспринял с равнодушием мудрого старца. Но после армянских погромов в Сумгаите возненавидел всю эту «перестройку”. Физическую безопасность армянского этноса он ставил превыше всего: гражданских свобод, демократии, плюрализма мнений, рыночной экономики. И за всю весну 1988 года он, как признался нам, не написал ни строчки. Он ведь продолжал жить облаченным в траур по тысячам и тысячам безвинно убиенных в 1915 году, по тысячам и тысячам поруганных, униженных на путях чужеземного изгнания. Чудовищные последствия Геноцида и, в частности, избиение армянской творческой интеллигенции Константинополя, Аликян считал неисчислимыми и вовеки неисправимыми. Вся его поэзия, образы и смыслы отчасти были памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. И вдруг в конце ХХ-го века – снова разрешение на грабежи и убийства! Этого он не мог ни понять, ни простить.
В 1988-м мы распрощались с институтом, Москвой, пароном Абраамом. А он засобирался в Бейрут: тот город, где ему преподавали Левон Шант и Никол Агбалян, где в дни его юности бурлила культурная и литературная жизнь армянства, где издавались десятки армянских газет и журналов… Он страстно желал возвращения “в свой Иерусалим”. В 1992-м А.Аликян осуществил свою мечту, обосновался с семьей в Бейруте, стал преподавать, много писал, составлял сборники произведений талантливейших, но зачастую незаслуженно забытых западноармянских писателей, в частности, Ерухана и М.Пешикташляна. Но Бейрут 90-х уже не был тем “своим Иерусалимом”, в который Аликян непрестанно возвращался в своих грезах, стихах, письмах — “Царство было разрушено”. Разочаровавшись в светских лидерах ливанской диаспоры, бездеятельной, “погрязшей в быту” и растерявшей национальные идеи армянской общины, Аликян уединяется в ливанской горной деревушке Бикфайа, по свидетельству изредка посещавших его друзей и учеников, много писал (я не знаю, сохранились ли эти рукописи, в чьих они руках, но надеюсь, что когда-нибудь они будут опубликованы). Потом – разлад в семье. Жена и сыновья не захотели и не стали делить отшельничество поэта: Люся с Рубеном вернулись в Москву, работа Шанта была связана с многочисленными поездками.
Последние годы парон Абраам провел в национальном приюте при Киликийском католикосате. Поэту выделили отдельную комнату, относились с подчеркнутым уважением. Но для уникальной библиотеки Аликяна места в приюте не нашлось, а часть была уничтожена пожаром, древняя пишущая машинка была сломана (Абраам жаловался, что ее сломали, ибо стук машинки мешал сну и отдыху обитателей приюта). Жизнь была уже прожита..
В одной из своих давних статей, опубликованной в органе Союза писателей Армении “Гракан терт” (“Литературная газета”) А. Аликян сказал, что “Человек – это прежде всего память и только потом все остальное”. Но, наверное, это самое остальное и формирует память человека, память о человеке. Забыть Абраама Аликяна – Поэта, Переводчика, Учителя, Гражданина – означает забыть уникальный пласт армянской поэзии, слова, смысла, гражданской позиции и нонконформизма. А такое невозможно. Остальное – неважно.
Tигран Aкопян