ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
ВЕШАЛКА
С Востока на Запад, постукивая колесами на стыках рельс, выбрасывая в небо клубы дыма и пара, локомотив тянул длинющий воинский эшелон.
В одном из мягких вагонов ехала солидная публика — все старшие офицеры, знающие себе цену. Время было послеобеденное, в одних купе отдыхали, в других застолье продолжалось, а в одном забивали козла. Единственным гражданским пассажиром в вагоне, а возможно и во всем составе, был кареглазый пацан дошкольного возраста. На его штанишках поверху, на месте ширинки, были нашиты пуговицы (чтобы как у взрослых!). Он со скучающим видом болтался в коридоре, заглядывая в открытые купе, его одолевала скука. В одном из купе четыре офицера, поставив на колени чемодан, играли в домино. Пятый с надеждой ждал, что кто-нибудь уступит ему место. Среди играющих был отец мальчика. Увидев сына, он улыбнулся ему, продолжая играть. Ожидавший своей очереди офицер, начал незатейливый разговор с мальчиком: Как зовут? Куда едет?- и так далее. Малый разговорчивостью с незнакомыми ему людьми не отличался. Чтобы как-то привлечь внимание и задобрить ребенка, офицер достал из кармана вещицу. Это была миниатюрная трофейная никелированная походная вешалка с острым шурупным концом.
— Хочешь, я тебе ее подарю?
— Нет,- процедил сквозь зубы малый,- не хочу.
— Ну тогда, давай, я тебе ее в лоб вкручу?
Пацан нахмурил брови, приподнялся на цыпочках, посмотрел на погоны и сказал:
— Майор, ты дурак что ли …Твою мать!..
В купе на мгновенье все замерли, наступила тишина, и вдруг раздался, как раскаты грома, хохот. Не смеялись лишь двое: майор с ошалелыми глазами, открытым ртом и бледным лицом, покрывшимся красными пятнами и подполковник — отец пацана с застывшей над головой рукой с костяшкой домино — был его ход…
Через минуту весь пол вагона был у третьего купе, пытаясь выяснить причину столь громового и заразительного смеха, сотрясающего весь вагон. Хохочущие офицеры, перебивая друг друга, стали рассказывать, хохотал уже весь вагон.
К вечеру история обросла не существующими подробностями, и с приукрасами разлетелась по всему эшелону. После ужина малый с независимым видом ходил по коридору, его правое ухо было красным и огромным как блин, который только что сняли со сковороды. Экзекуцию от отца принял стойко без единого звука на удивление всем.
Приходили любопытные визитеры из других вагонов посмотреть на это чудо. Одаривали шоколадом «Гвардейский», карандашами, звездочками, эмблемами и прочими сокровищами.
Прежде чем принять подношение, чудо смотрело на погоны — у майоров не брал, даже у женщины майора медицинской службы компас не принял.
ЛЕЙТЕНАНТ ЖЕНЬКА
Женька считал себя вполне взрослым и самостоятельным в свои двадцать три года. В прошлом году он закончил институт и работал на заводе в конструкторском бюро, чем очень гордился, стараясь держаться солидно и непринужденно. Но все это ему не помогало, вид у него был мальчишеский, ну прямо десятиклассник, что его очень огорчало и злило. Но больше все его работой гордилась мать-учительница немецкого языка, хотя в душе она мечтала, что сын, прекрасно усвоивший немецкий, пойдет по ее стопам. Но он стал инженером, – «Тоже неплохо»- думала она.
Рабочий день подходил к концу, Женька в уме строил планы на завтра — ведь воскресенье. Но ничего путного придумать не мог; друзья — кто на даче, кто в деревне, кто в лагерях на летних военных сборах, а с Дашей, к которой был неравнодушен, поругались из-за этого дурацкого Дубровского. Возвращаясь домой в переполненном трамвае, решил, что будет сидеть дома, читать Джека Лондона и помогать матери по дому, но это как всегда были только решения.
Проснувшись утром, понежился в постели, мечтая изобрести что-то такое… Вот тогда-то его будут называть по имени и отчеству, а то все почему-то норовят назвать Женькой, не Евгением даже, а Женькой. Ну да ладно, пора вставать. Мать позвала завтракать, и тут он решил: поедет купаться на речку. Уставший и голодный возвращался домой, но довольный, что полдня было чем-то занято, как он считал, с пользой. На ходу спрыгнул с трамвая и направился домой. Вдруг в глаза ему бросилась возбужденная толпа под репродуктором, висевшим на столбе. Он подошел, прислушался.
Репродуктор зашипел, заговорил, заговорил, и Женька понял: — В О Й Н А!..
Не заходя домой, побежал в военкомат и через десять дней оказался на ускоренных курсах по подготовке младших офицеров.
Начало декабря 41-го Женька-лейтенант, и командует стрелковым взводом около двух месяцев. Бойцы взвода все старше его по возрасту, но уважают, хотя за глаза называют «лейтенант Женька».
Женькин взвод все время на передовой. В землянках, траншеях и окопах мокро и холодно, да еще и голод мучает. Женька старается держаться молодцом по силе возможности, шинель насквозь мокрая, сапоги каши просят, но война есть война. Скоро утро, и опять эта сгоревшая и осточертевшая деревня, в которой засели немцы. Деревня по нескольку раз в день переходит из рук в руки. Целых домов там уже нет, но обе стороны с остервенением отбивают ее друг у друга, и Женьке уже кажется, что это игра в казаки-разбойники, но только со смертельным исходом.
Наступило утро, и рота, в которой он служил, пошла в наступление, зло матерясь от безысходности, но противник отошел поспешно, яростно огрызаясь. Ждали, что подойдет подкрепление, но никто не шел, стали окапываться, начался артобстрел, вдали показались танки. И опять пришлось откатываться обратно, боеприпасов почти не было, роту не поддержали, как было обещано. В развалинах деревни Женька чуть было не заблудился, на той улице он еще не был ни разу. Около забора ничком лежал мертвый немецкий унтер-офицер: обыскивать времени не было, схватил только полевую сумку и побежал дальше по направлению к своим. За этот день еще раз брали эту деревню и опять сдали. К вечеру в землянке у коптилки вспомнил про сумку, открыл и начал разбирать все, что там было. Несколько писем, фотографии, плитка шоколада, полпачки сигарет и книжечка карманного размера. Прочел по-немецки: Майн кампф* Начал читать со скуки, но мысленно не забыл похвалить себя, что читает свободно. Подошел политрук, грузный мужик с вечно недовольным взглядом на неулыбчивом лице:
— Что мы читаем?- спросил он, и Женька простодушно ответил, и как на уроке начал рассказывать о прочитанном. Политрук нахмурился еще больше, и процедил сквозь зубы:
— Завтра разберемся.
Был разбор, и вот Женька без ремня, петлиц и кобуры рядовой штрафной роты, вместо пистолета у него лопата, винтовку выдают только перед атакой и то только одну на десять человек, а злополучная книжица осталась у него — не удосужились обыскать и отобрать. Очередная атака, штрафников погнали первыми, надо бежать вперед и только вперед, искупать вину кровью, а впереди шквал огня, но назад пути нет, бойцы заградотряда у пулеметов не дремлют. Женька рванул с отчаянием вперед, побежал, ноги вязли в грязи, вода хлюпала в сапогах, он что-то орал и матерился во все горло, как и все. Ему казалось, что это жуткий сон, который должен когда-то кончаться, и он, как в детстве, прижмется к матери и все пройдет, как легкая тучка на небе. Рядом падали убитые и раненые, а он, стиснув зубы до боли, размахивая лопатой, несся в неизвестность. Впереди, левее от него, рванул снаряд, груды грязной земли взметнулись вверх, это все, что он успел запомнить: удар, тяжелый удар по голове…
Сколько пролежал неизвестно, сознание медленно и смутно возвращалось к нему, он как бы просыпался, и вот снова удар, теперь в живот, Женька вскрикнул и широко раскрыл глаза. Над ним стоял маленький щупленький солдатик с направленным автоматом, каким-то чувством Женька понял, сейчас он выстрелит. Хриплым, не своим голосом, он скороговоркой выпалил и сам удивился, по-немецки:
— Нихт, нихт шиссен**
Солдатик пропищал дрожащим голосом:
-Вег,вег, шнель***
Женька с трудом встал, голова гудела, как чугунный колокол, но крови почти не было, удар осколка смягчила эта проклятая книженция, которую он перед атакой впопыхах засунул под шапку. Он брел с поднятыми вверх руками, сгорая от стыда и отчаяния, но никаких мыслей, что делать, не было. Его втолкнули в толпу пленных и погнали по разбитой дороге через расположение немецких частей, в тыл. Немецкие солдаты улюлюкали вслед толпе, что-то выкрикивали и смеялись. Что делать, солдат он везде солдат…
Пленных тасовали, перевозили с места на место, и вот он попал в один из лагерей на юге Франции, где лагерный режим был послабее. Кого здесь только ни было, можно сказать, полный интернационал. Знание немецкого очень помогало в общении, как с охраной, так и с солагерниками.
Он чувствовал к себе интерес двух французов. Один из них неплохо знал немецкий и частенько при встрече беседовал с Женькой, но больше переводил вопросы, которые задавал другой пожилой мужчина, со шрамом через всю левую часть лица, что не делало его безобразным.
Прошел еще месяц, уже скоро год плена, унижения и отчаяния. Когда еще был в лагерях, находившихся на своей оккупированной территории, была какая-то надежда, маленькая, но была. Но, попав во Францию, он ощутил полное безразличие, сознание притупилось, жил как во сне, даже перестал вспоминать довоенную жизнь, друзей и, как ни страшно, мать. В один из дней молодой француз обратился к Женьке с видом заговорщика:
-Мы сегодня в ночь бежим, и ты с нами, нас уже ждут, предашь — убьем.
На миг сердце у Женьки остановилось, а потом радостно запрыгало, а в глазах появились слезы, но он их не стеснялся.
Побег удался, бежало человек пятнадцать, двух потеряли в перестрелке, Женька разорвал руку о колючую проволоку, и кровь сочилась не переставая, пока он не перевязал ее оторванным рукавом от куртки.
Так он попал в партизанский отряд. Незаметно для себя довольно неплохо освоил французский язык. Участвовал в боевых операциях, был ранен, но уверенность, что благополучно когда-нибудь вернется домой живой и невредимый, не покидала его.
Как и все войны, эта война тоже закончилась. Была возможность остаться во Франции, но Женька душой и телом рвался домой. Имея при себе документы участника Французского Сопротивления, несколько медалей, он в конце 45-го года попадает в Германию. Знание иностранных языков сыграло свою роль, и его зачислили рядовым переводчиком на офицерскую должность в оккупационную часть Советской Армии. Служба ему в тягость, со стороны коллег отчуждение и холодок: недалекое прошлое, штрафная рота, плен, иностранный партизанский отряд. Через год его демобилизовали, и Женька наконец-то на Родине, куда он так стремился. Нет предела его радости, забыть все и не вспоминать. Но не тут-то было, его арестовали. Спустя год Женьку выпустили с запретом проживания в крупных городах СССР.
В одном из городов средней величины, работая на заводе, от главного технолога, благодаря водке, скатился до слесаря. А Женьке уже 44-ый. Ни семьи, ни близких. Сидит в засаленном, некогда дорогом костюме, у верстака, пьяный, глаза воспаленные, давно не стриженные седые волосы, лезут ему в глаза, стыдливо прикрывая их. В пьяном виде он переходит на немецкий или французский языки, но причитает по-русски:
— Зачем, зачем я вернулся, для чего?
На исходе был 1961-ый год…
* Майн кампф — Моя борьба А.Гитлер
** Нихт шиссен — не стреляй
*** Вег, шнель — пошел, быстро
ДЕНЬ ПРИДЕТ
Увольнение в город для солдата всегда маленький праздник, особенно, если идешь на встречу с отцом, приехавшим издалека, и которого не видел два года. Конец 1966 года, начался третий и последний год моей службы в городе Баку. Здесь же жила сестра отца, к ней я наведывался всякий раз, будучи в увольнении.
Прийдя к тетке, позвонил, дверь открыл отец, радостно обнялись, обрадовавшись друг другу. За два года, что мы не виделись, отец сдал и заметно постарел. Поговорили о наших домашних, отец спросил, что собираюсь делать после службы, не одобрил моего желания стать офицером:
— Сынок, держись подальше от того места, где сапоги и ремень на всю жизнь. Я тридцать лет прослужил, результат тебе известен.
За чаем отец и тетка вспоминали свое детство, прошедшее в Нахичеване. Вдруг отец сказал:
— Сестра, ты здесь живешь уже около тридцати лет, как местные к вам, армянам, относятся?
Тетка ответила, что отношение хорошее, нет никаких трений.
Отец произнес:
— Это все видимость, и долго так продолжаться не будет, придет день, и они вас погонят отсюда, вспомни Нахичеван.
Тетка возразила:
— Они уже не такие, как были раньше.
Отец прервал ее и жестко повторил:
— Придет день, и они вас погонят отсюда…
Прошло много лет, ушли из жизни отец, тетка, так и не узнав, кто из них прав.
Слова отца оказались пророческими.
1988 год — Сумгаит…
1990 год — Баку…
И пришел тот день…
СУДЬБА
Городок спал, когда его неожиданно, почти без боя захватили белые, да и защищать его практически было некому. Десяток милиционеров, несколько сотрудников ЧК, комендантский взвод — вот и весь гарнизон городка; отряд ЧОНа*, бывший здесь мимоходом, несколько дней назад отправился в рейд по деревням и селам выполнять продразверстку.
В это раннее утро в центре городка было празднично и как-то по-домашнему, уютно. Хорошо одетый люд прогуливался по улицам, из открытых окон слышалась музыка и веселый смех. Везде деловито сновали военные: пешие и конные. Вот показалась группа пленных милиционеров, красноармейцев и среди них несколько чекистов. Конвоиры, под командованием юного прапорщика, больше похожего на студента-старшекурсника, чем на офицера, не злобно подгоняли прикладами пленных, стараясь быстрее миновать праздношатающуюся толпу, которая, завидев пленных, засвистела и заулюлюкала им вслед. Пленные шли, опустив головы, смотря себе под ноги, с равнодушным видом.
Прошло несколько дней, и под вечер из здания контрразведки вывели колонну осужденных и погнали в сторону глубоких балок, куда обычно выводили на расстрел и красные, и белые, смотря чья власть была в городке.
За полночь, под моросящий осенний занудливый дождь, который то прекращался, то усиливался, как бы плача по тем, кого привели в балку, начали приводить в исполнение приговоры.
Расстреливали по три человека, командовал высокий голубоглазый с восковым лицом поручик. Демонстративно брезгливо и небрежно, всматриваясь в список под светом тусклого фонаря, который унтер почтительно держал на вытянутой руке, голубоглазый зачитывал фамилии приговоренных к расстрелу:
— Иван Павленко, Федор Ивлев, Матвей Гольдман.
После чего следовала команда: Заряжай!.. Пли-и!…
Офицер выкрикивал фамилии однотонно и безразлично, как бы назначая в очередной наряд.
Пошла четвертая тройка… Заряжай, Пли…
Следующая тройка:
— Григорий Кучеров, Макар Довлатян!..Довла-а-а-атян???
— Кто тут Довлатян? А ну-ка ко мне его?- властно воскликнул поручик.
Конвоир поспешно вытолкнул вперед невысокого коренастого смуглого паренька, на вид ему было лет шестнадцать, ну от силы с натяжкой семнадцать. Выглядел он плачевно, ситцевая в горошек рубаха без одного рукава в крови, офицерское галифе — одни клочья, ноги босые и огромный синяк под левым глазом.
— Чекист?- спросил поручик.
— Чекист,- зло ответил кандидат на тот свет.
— Ну, ты, чекистенок, ответь мне на вопрос, кем тебе доводится поручик Карп Довлатян?
Макарчик грустно и без каких-либо эмоций, но с достоинством, ответил:
— Это мой старший брат, да и какое теперь это имеет значение, делай свое дело, поручик.
Если бы это было днем, то было бы видно, как побледнело и без того бледное лицо офицера. Поручик взревел:
— Мерзавец, подойди ближе!
Макарчик сделал несколько шагов навстречу, офицер схватил его за шиворот и начал трясти, как тутовое дерево в урожайный год. Вдруг он замер и мощным ударом обрушился на челюсть парня, со словами:
— Твой брат — мой близкий боевой товарищ, мы с ним в одной землянке гнили и держали фронт, ну и подлец же ты!
Макарчик отлетел на несколько шагов и упал лицом в грязь, один из солдат рывком поднял его с земли и подвел к руководителю расстрела, который, схватив его за ворот рубашки, прошипел:
— Беги отсюда, пока я добрый, и не хочу быть убийцей брата моего фронтового товарища.
Макарчик бежал, не разбирая дороги, босыми ногами по острым камням, не чувствуя боли, бежал, не понимая того, что чудом остался жив. За спиной вдалеке слышались выстрелы.
Оба они еще не знали, что бывший штабс-капитан Довлатян три дня назад расстрелян за отказ служить в Красной Армии.
Но судьба есть судьба, от нее не уйти…
В 1936 году начальник одного из отделов ОГПУ города N. Макар Довлатян был расстрелян, как враг трудового народа.
Если на роду написано быть утопленником… значит…
*ЧОН — Части Особого Назначения
МУШКЕТЁР УМЕР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ МУШКЕТЁР!
Пусть простит меня А. Дюма.
Я только учусь.
Атос, Портос, Арамис, ДАртаньян — они и теперь среди нас, и опять не в чести, опять не поняты, не обласканы и не желанны, но они честны в своих делах и поступках.
Мушкетерами рождаются, а не становятся, это дар свыше. Мушкетер — это вечная молодость, душевный порыв, юношеская пылкость во всем, а посему и в сто лет мушкетер остается самим собой.
Мушкетеры не погибают от пули и шпаги, не тонут в воде; они тихо угасают в муках от людской подлости, злобы, ненависти и несправедливости, но возраждаются в другом поколении, в другую эпоху, чтобы вновь сеять вокруг себя безвозмездно добро, отдавая душу и тело обездоленным и нуждающимся, а также делу, которому они себя посвятили.
Заранее зная, что опять будут непонятыми и осмеянными, даже теми, кто им обязан, отдавая им последнее, рискуя жизнью ради них.
Они снова заворачиваются в мушкетерский плащ, как в защитную оболочку, и тихо угасают, чтобы вновь возродится с надеждой быть нужными, быть понятыми, с надеждой, что люди стали добрее, честнее и благороднее.
P.S. Лучше поздно, чем никогда, быть мушкетером, но быть им до конца дней своих; и плащ мушкетера не даст прилипнуть грязи и подлости, и не даст состариться.
Если о человеке говорят:
— Да, он мушкетер… — этим сказано все, и даже больше…
ПОДУМАЙ
Но сатану один господь лишь может
Изгнать из глубины людских сердец.
Дуо.
Две тысячи лет, подумать только, прошло почти без малого две тысячи лет от Рождества Христова…
А в Мире нет покоя, все перемешалось: мед с дегтем, молоко с горчицей, вода с кровью, рыба бьется об лед, козлы бродят по огородам, люди задыхаются без воздуха, восставшие из грязи стали царями, цари — рабами, гуляют по Земле, взявшись за руки, Печаль и Грусть, Зависть и Подлость, Зло и Сплетня, Убожество и Ханжество, Воровство и Убийство… и этому нет конца…
На все это смотрит и радуется, и не может нарадоваться Сатана в образе Человека, а может, Человек в образе Сатаны, и как тут не вспомнить, а черт его возьми! Но не берет…
Взирает грустными глазами на смуту и грех распятый козлами Христос и ждет, когда, когда же у людей помутнение пройдет!
ЗВОНОК
В центре большой и светлой комнаты стояла высокая, нарядная елка, на которой сверкали гирлянды и шары. В три больших окна заглядывало яркое зимнее солнце, создавая уют и праздничное настроение. Мальчик весело покрутился вокруг елки и побежал одеваться; он спешил, ему не терпелось попасть на новогоднюю елку в школе.
Он выбежал на улицу, где мимо него, лежа на печи, проехал Емеля-дурачок, за ним пронесся Серый Волк, на спине которого восседал Иван-царевич. Чинно и важно на огромном коне проскакал Илья-Муромец, а следом, весело позванивая колокольчиками, золоченая карета, увозившая Золушку на встречу с ее счастьем.
Мальчик бежал вприпрыжку, с интересом наблюдая за чудесами, происходящими в этот последний день уходящего года. Вот загремело в небе, и он, задрав голову, увидел пролетавших рядышком Змея Горыныча и Бабу Ягу в ступе, которая, размахивая метлой, разгоняла облака, а вслед за ними плавно летел Ковер-самолет. И пока он бежал к школе, каких только чудес ни насмотрелся; а вокруг искрился пушистый снег, местами отливавший то розовым, то голубым цветом. Даже парадную дверь в школе ему открыл одноглазый Великан, но в это время раздался звонок… и все сразу пропало, потемнело и погрузилось во мрак.
Снова раздался звонок, пронзительный и требовательный…
…Стареческая рука медленно и нехотя потянулась к телефону…
МИНА
Выезд в район непрекращающихся боевых действий был заранее запланирован. На подготовку и сборы много времени не потребовалось. Обвешанная оружием, группа офицеров специального подразделения расселась в микроавтобусе РАФ.
Перед выездом в район назначения предстояло захватить с собой хорошо известную своими актуальными радиорепортажами корреспондентку. Ей очень хотелось самой побывать в зоне боевых действий на границе некогда дружественных республик, все увидеть своими глазами, и на месте взять интервью у военных и местных жителей, ежедневно видевших бессмысленную смерть.
Остановились у Дома радио. К машине подошла с магнитофоном на плече — оружием корреспондента — симпатичная, стройная женщина, одарившая всех приветливой улыбкой. Ее усадили в РАФике и представили офицерам.
И вот, тяжело груженный РАФ, бодро понесся на север, где почти каждый день погибают или становятся калеками люди.
За окном промелькнуло озеро Севан, в котором, как в зеркале, отражалось голубое печальное небо.
Весна была в разгаре, время полевых работ, но с обеих сторон границы пустовали поля, смерть косила и военных, и гражданских без разбора.
В полдень въехали в райцентр передохнуть, заправиться, переговорить с местным военным руководством. Рядом с административным зданием стояло несколько знакомых офицеров, гревшихся в лучах весеннего солнца. Все, за исключением нашей спутницы, вышли из машины, поприветствовали друг друга, разговорились, забыв о гостье. Пассажирская дверь микроавтобуса была нараспашку, на ступеньках его, со скучающим видом, сидела корреспондентка. Решив наконец включиться в общий разговор, она с юмором спросила:
— Господа-офицеры, а для чего эта большая зеленая кастрюля, которая лежит под моим сиденьем?
Один из офицеров, взглянув, спокойно ответил:
— Это противотанковая мина.
Глаза нашей пассажирки округлились до величины десертной тарелки, в мгновенье она, побив мировой рекорд по прыжкам с места, оказалась рядом с нами, закричав:
— Я же на ней двести километров ехала!
Тот же офицер, все также спокойно, произнес:
— Да это учебная, боевые в багажнике лежат.
Все начали смеяться, да так, что прохожие оборачивались, завидуя нашему неожиданному веселью. Но больше всех смеялась наша гостья, которая еще и подшучивала над собой.
К вечеру прибыли в одну из приграничных деревень, а через час начался обстрел из установок ГРАД, продолжавшийся несколько часов. Наша корреспондентка за все эта время ни разу не запаниковала, чем и заслужила всеобщее уважение и признательность.
К счастью, на этот раз все обошлось без человеческих жертв, а разрушения — это дело поправимое…