Но стихи на то и стихи – они красивей и богаче
вывода, из них извлекаемого[1: с. 467].
Георгий Кубатьян
«Наша Среда online» — «Пленник языка» – назвал сборник своих переводов, «свое переводческое, с позволения сказать, избранное» [1, c. 6], поэт и литературный критик Георгий Иосифович Кубатьян (1946–2021). Заглавие, заимствованное из переложенного им же стихотворения Акоба Мовсеса, истолковано здесь в том смысле, что писатель изначально обречен быть пленником языка, на котором он сочиняет, «и никакие силы не вызволят его текст из пожизненного плена» [1, c. 5]. Отсюда следует, что перед переводчиком стоит задача неразрешимая, и бьется он, усваивая, то есть делая своими, характерные черты и особенности чужих творческих манер, стилей, поэтик, только ради того, чтобы дать иноязычному читателю лишь более или менее приблизительное представление об оригинале.
Сборник вышел в 2022 году, к годовщине смерти своего составителя, обидно малым тиражом и остался практически не замечен. Между тем, «не претендуя быть антологией» [1, c. 134], книга, несомненно, являет собой панорамный обзор армянского поэтического слова нового времени. Снабженные краткими, но емкими вступлениями, тут представлены стихотворные подборки девяти поэтов западноармянской культурной традиции и тридцати одного – восточноармянской.
Впрочем, сначала несколько слов о Г.И. Кубатьяне. Предки его, жители Артвина, после резни 1914 года оказались в России. Родился он в Уфе в обрусевшей семье военнослужащего. В 1968 г. окончил филфак Горьковского (теперь Нижегородского) университета, навсегда переехал в Ереван и, как писал Юрий Карабчиевский, под именем Сергея Асояна выведший его в своей книге «Тоска по Армении», «не просто приехал и начал жить, а выучил язык, воспринял историю, пророс интересами, друзьями, делами – стал армянином!» [2, с. 250]. Разрабатывая тему армянско-русских культурных связей, с 1967 г. печатался в журналах «Литературная Армения», «Дружба народов», «Знамя», «Вопросы литературы» и др. В 1970–1974 гг. работал в журнале «Литературная Армения», откуда, по собственному свидетельству, «был изгнан <…> ибо в своей статье о Мандельштаме, которую квалифицировали как армянский национализм и сионизм одновременно, полностью процитировал три не опубликованных в то время стихотворения, включая “Дикую кошку – армянскую речь…”» [3, c. 164]. В 2003 г. выпустил публицистическое исследование «Благие намерения», попытку на примере родной истории разобраться в феномене терроризма, по оценке Карена Степаняна, – «духовный подвиг» [4, c. 216]. Литературно-критические статьи вошли в итоговый том «Ворованный воздух» (2005).
«Оригинальные стихи – праздник поэта, переводы – его работа», с пониманием дела цитировал Кубатьян рецензию Арсения Тарковского на переводной сборник Пастернака [3, c. 97]. И ряд имен не случайный. Теперь, когда земной путь позади и все сказанное приобрело завершенность, более всего трогают душу лирические высказывания от первого лица, два изданных в Ереване авторских поэтических сборника: «Имя» (1979) и «Зона заплыва» (1990).
Философического склада поэт, «разъяренно стерегущий / в этой жизни, в этой гуще / смысл, как зверя стерегут» [5, с. 20], Кубатьян декларировал стремление «к точности и весомости поэтического изъяснения» – это характеристика (полагаю, что «авто») из аннотации к «Имени». В свое время, даря эту книжечку, автор надписал ее так: «Признаюсь в тяжком грехе стихотворства и смею надеяться, что оформление книжки (и суть, и исполнение) не вполне соответствует ее содержанию». Да, книжечка на вид так себе, всего 78 страниц, но стихи в ней выстраданные, ясные и осознанные, истовость («разъяренность») утишена непринужденностью стиля и разговорным слогом. Порождены они, в большинстве, важнейшим, пожалуй, во всю жизнь личностным переживанием – обживанием, обоснованием в Ереване:
…но как листья в росту
наливаются зеленью резкой,
сам навстречу родству
выхожу – вот он я, не побрезгуй
[5, с. 42].
Это совсем не просто был переезд, не просто перемена места жительства. Это перемена участи, декларация принадлежности и того, что отныне все и всегда – через армянскую призму. Армянство как принятая на себя миссия, как посильное служение. «Твоя добровольная дань / Тем значимее, чем тише» [5, с. 52], в стихотворении 1972 г. обращался он к собственной душе, в перекличку со словами М.А. Гаспарова о Георгии Шенгели, тоже «ученом поэте»: «тяжело <…> быть незамеченным поэтом – но он понимал, что незамеченность есть высшая форма необходимости людям» [6, с. 34]. И тем это русскому читателю дороже, что хотя Армения, конечно же, превыше, там «на всем печать и отсвет первородства / неизъяснимого, как божество» [7, с. 70], но, тем не менее, все впечатления и вся работа – неизменно в контексте и в связке с русской культурой, освоенной, так уж сложилась жизнь, базово, первой.
Название сборника «Имя», скорее всего, идет от безымянного, но, несомненно, программного стихотворения «Куда как печален отъезд»:
…и после, на смертном одре
Ты сложишь губами своими
Отечества дивное имя.
Ведь нет у тебя в словаре
Другого – родней и родимей
[5, с. 44].
Второй сборник, изданный с интервалом в одиннадцать лет, назван «Зона заплыва». В одноименном стихотворении, посвященном другу и наставнику Леониду Григорьяну (1929–2010), трезво и печально зафиксировано осознание границы «талантов, отпущенных Богом»:
…и надобно жить, сознавая
На что мы горазды и гожи.
Пока не поймешь, в одночасье
презрев и отринув резоны,
Что нет беспросветней несчастья,
чем эта очерченность зоны
[7, с. 5].
И о том же, с той же лирической горечью, в «Чужой поэме»:
Но если ты опять придешь сюда,
на столике увидишь, как тогда,
два кофе, лимонад и два пломбира;
и – память, как ты разом разглядел
существованья своего предел
и, как насмешку, беспредельность мира
[7, с. 97].
Эмоциональная основа двух тоненьких поэтических книг – переживание жизни, состоящей из любви (в меньшей степени), переводческой работы (в большей), воспоминаний и, конечно же, размышлений, в преобладании своем – о связи частной судьбы с обстоятельствами места и времени.
Всей кровью генетическая память
Всосала плоть,
ее не истребить и не подправить,
не побороть.
Ведь где бы не произошло рожденье
твоих ветвей,
есть корни, есть их местонахожденье,
и зов кровей.
Их будет не под силу даже смерти
спалить дотла.
…Лежат снега на Цицернакаберде,
и ночь светла
(«Все снег да снег, и в этой круговерти…» [5, с. 41]).
Заметим, что с возвышенности Цицернакаберд, на которой стоит мемориал жертвам геноцида, замечательный вид на двуглавый Арарат – гору, каковая, как выявлено, в русском сознании является самым распространенным и предсказуемым из символов Армении, самым частотным из сопряженных с ней образов или, иначе сказать, последующих представлений [8]. Образ растиражирован до того, что почти затерт, – но так доминантен, что взглядом его не избежать, и Кубатьян, разумеется, не избегает. Главенствующая надо всем гора упоминается и в процитированном выше «Куда как печален отъезд» («и даль Араратской долины / затянет ватин тополиный» [5, с. 44]), и в «Посещении», где с нею сравнивается армянская речь: «могучий, точь-в-точь гора в твоем окне, язык» [7, с. 72], и в стихотворении «Кофейня»:
Эти клены, платаны
и вдали Арарат,
этот зной непрестанный,
как из адовых врат.
И чего еще надо
для души и для глаз,
чтоб утихла досада
и печаль улеглась?
[5, с. 46].
А вот и ландшафт целиком, панорама, да в контексте исторических территориальных утрат, в «Стихотворении по поводу»:
…что нам делить-то промежду собою? С востока
горы и с запада горы, на север и юг
глянешь – все горы и горы и змейка потока
переползает долину, ложбину и луг,
чуждая зависти, скудная вроде итога,
и обомлеешь, и на душу ляжет испуг:
не потерять бы. И только. И только. И только.
Не потерять бы. А прочее – легкий недуг.
Не оттого ли, когда с высоты, подлетая,
смотришь в оконце – дыханье займется и ком
в горле; она не священная и не святая,
да ведь моя же, земля-то. Пускай не знаком,
сроду в глаза не видал остальных и плутаю
в непроходимых потемках дурак дураком,
эта – моя, на которой мой век коротаю,
и о какой же мне думать и плакать о ком?
[7, с. 31].
Арарат-Масис присутствует, безусловно, и в текстах переводных, где образно-ассоциативный ряд диктуется оригиналом. Однако, если судить по сборнику «Пленник языка», то упоминается он тем реже, чем позже по времени. Похоже, современные поэты предпочитают образы, не столь лежащие на поверхности. Не вторгаясь в словесную ткань, исходное значение которой мне, по незнанию армянского языка, недоступно, ограничусь примерами обращения к Арарату, иллюстрирующими версификаторское мастерство Кубатьяна-переводчика с его умением найти слова, способные взволновать, задеть за живое читателя-иностранца.
Ваан Текеян (1878–1945), «Лампада просветителя»: «…Столетья пролетят, но будем мы смотреть / С рассветом – на Масис и на нее – ночами» [1, с. 31].
Сиаманто (1878–1915), «Благостыня»: «…духи зла спалили поля / И кровь обагрила вершины Арарата… [1, с. 43]
Рубен Севак (1885–1915):
Край Араратский, священный мой край,
Где же сегодня твои пасторали,
Где он, наивный мифический рай,
Как же мы все это порастеряли,
Край Араратский, священный мой край?
[1, с. 71].
Оноприос Анопьян (1873–1934). Стихотворение «Вьюга», написанное в двадцатых во славу Армянской советской республики и с тех пор вошедшее в школьные хрестоматии: «Близ Арарата мы дом обрели, видимый всем и воочью…» [1, с. 161]. «Политические обстоятельства канули в лету, но патриотизм – категория непреходящая», комментирует переводчик [1, с. 155].
Егише Чаренц (1897–1937):
Пройди весь мир – чем Арарат, вершины светозарней нет.
Недостижимый мой Масис – гору могучую люблю я
[1, с. 193].
Наиболее щедр на отсылы к Арарату Ованес Шираз (1914–1984). Только две цитаты:
Не знают, что душа твоя распята
и крест резни и войн, о нет, не щит.
Осколок от короны Арарата
в груди твоей всегда кровоточит [1, с. 250].
Сесть на камень и, временем не дорожа,
все глядеть неустанно на мой Арарат,
и хмелеть от родного его миража
и глядеть неустанно на мой Арарат.
…Боже правый, не дашь ты, чтоб я, недвижим,
все глядел на пречистый родной Арарат.
станет камень однажды надгробьем моим
и глядеть будет, мшистый, на мой Арарат
[1, с. 246].
Еще один природно-ландшафтный образ Армении, которого поэтике Кубатьяна не избежать, – антипод горе, озеро Севан. Уже в 1971 году провозгласив себя «туземцем, местным, аборигеном», в «Знойной балладе» он вбирает в себя «весь этот мир, весь кругозор / и – жизнь на берегу Севана», и последняя строчка, в подражание Вийону, завершает каждую из пяти строф [5, с. 32–33]. Того же года опус (видимо, жил в знаменитом Доме писателей на Севане, и писалось):
И даже если жизнь залапана до дыр,
она чиста – чужда возни, грызни, старенья.
Севан сияет мне, и весь господень мир
прекрасно завершен, как в день седьмой творенья
[5, с. 37].
Но в сборнике 1990 года в цикле из двух стихотворений восторженная интонация сменяется болью, становится «плачем», приобретает публицистический жар:
Вода умеряет
И удаль свою, и раздолье.
Севан умирает
С людьми в безнадежном раздоре.
…И озера бренное тело
все жальче и смертней на вид:
дух с плотью – у точки раздела.
Ничто его не оживит.
…Ах, озеро, не покидай нас!
Ах, озеро, не умирай!
[7, с. 74–75].
Если вернуться к выражению «пленник языка», то кто и был им, если не Кубатьян, причем в первую очередь – языка русского, ведь на армянский он, сколько я знаю, не брался переводить. Однако оба языка любил страстно, пристально, въедливо. И, в случае удачи, это сказывалось в переводах, вот как в стихотворении «Песнь армянскому языку» Ваана Текеяна:
И любы мне твои слова, как плод созревший люб.
О, эти сочные слова, куда от них мне деться –
слова, которые теперь с моих слетают губ
и умащают мне гортань, и утешают сердце
[1, с. 30].
В статье 2008 г., посвященной Георгию Кубатьяну, Карен Степанян переадресовал ему характеристику, которую Мандельштам дал Андрею Белому, – «собиратель пространств». «Уходящая ли натура такие, как он? Или необходимость диалога выведет такого рода людей – из разных культур – на авансцену? От ответа на эти вопросы во многом зависит наше с вами будущее» [4, c. 220]. Увы, уходящая, подмывает ответить, судя по тому, каким тиражом издан «Пленник языка».
Но, как бы там ни было, из «скудного итога» не вычесть, что все, сделанное Георгием Кубатьяном: собственная лирика, переводы стихов и прозы, литературно-критические статьи и публицистика – все естественным образом является следствием и осмыслением того решающего шага, когда он переехал в Ереван, деятельно осознал себя армянином и всей своей жизнью вписал себя в ряды тех, для кого родина – это судьба.
Эвелина Меленевская
Литература
- Пленник языка. Стихи армянских поэтов в переводе Георгия Кубатьяна. Ереван: Ван Арьян, 2022. 481 с.
- Карабчиевский, Ю. Тоска по Армении // Тоска по дому: Роман, повести. М.: Слово, 1991. С. 185–296.
- Кубатьян, Г. Ворованный воздух: Статьи и заметки. Ереван: Издательство РАУ, 2005. 466 с.
- Степанян, К. Георгий Кубатьян. Жемчужина. Заметки о древней книге; Георгий Кубатьян. Ворованный воздух. Статьи и заметки; Георгий Кубатьян. Благие намерения. Очерки терроризма, в основном армянского // Знамя. 2008. № 3. С. 215–220.
- Кубатьян, Г. Имя. Ереван: Советикан грох, 1979. 78 с.
- Гаспаров, М.А. Георгий Шенгели, ученый поэт // Арион. 1997. № 4. С. 32–36.
- Кубатьян, Г. Зона заплыва. Ереван: Наири, 1990. 106 с.
- Шафранская, Э.Ф., Кешфидинов, Ш.Р. Арарат – главный паттерн армянского текста в русской поэзии // Вестник славянских культур. 2023. Т. 69. С. 176–188.
Источник: Арарат: русская и национальные литературы: Материалы международной научно-практической конференции 26-29 сентября 2024 г.- Ер.: Мекнарк, 2024.- 267с.
Публикуется с разрешения автора проекта доктора филологических наук, профессора М. Д. Амирханяна.