in memoriam

«Наша Среда online» —  Не думал, что снова воспользуюсь приёмом, который мне понадобился, чтобы озаглавить статью, посвящённую совершенно другой проблематике. Приёмом оппозиции, двусмысленности, а точнее диалектики, которая только и даёт возможность описать проблему в её многообразных измерениях.  Та статья была посвящена фундаментальной проблематике сознания, но и здесь ситуация не менее серьёзна и столь же неоднозначная. Более того, она даже существеннее, так как касается Человека, безусловно, выдающегося философа. Речь идёт о коллеге, с которым проработал в одном отделе более десяти лет в Институте философии и права Академии Наук Армении.

Эти размышления не претендуют на анализ философских произведений Карена Свасьяна. Такая работа ещё ждёт своих исследователей. Это воспоминания о человеке и философе, который был много лет рядом. Попытка набросать эскиз портрета, чтобы понять и принять простую, но глубокую близкую ему мысль: «Мир мыслит человеком, его философией!» И добавим от себя: «Философ, поднимаясь на высоты духа и мудрости, поднимает вместе с собой каждого из нас, по крайней мере, указывает путь, как первопроходец».

 Когда год назад у меня появилась возможность связаться с Кареном (никак не получается упоминать его по отчеству; думаю правильно и удобно как сложилось тогда, когда познакомились) я так и не смог преодолеть чувство неловкости напомнить о совместной работе и открыть новую страницу общения. Будучи деканом философского факультета, заведующим кафедрой философии Крымского федерального университета им. В.И. Вернадского была идея организовать его on-line встречи с преподавателями и студентами, но моя щепетильность не позволила воспользоваться фактом совместной работы для просьбы. Сейчас я понимаю, насколько я был не прав, тем более что даже личный опыт свидетельствует, что люди такого масштаба более открыты, чем мы думаем о них.

 Отмеченная возможность возникла в октябре 2023 года. В качестве приглашённого профессора читал лекции в Ереванском государственном университете на философском факультете, что оказалось возможным благодаря инициативе армянских коллег Хасмик Ованесян и Ованеса Ованесяна.  Их заботой и вниманием я до сих пор пользуюсь в надежде ответить им сторицей в Крыму.

Каждый раз приезжая в Ереван меня тянуло посетить Институт философии, но что-то останавливало. Наконец-то я нашёл в себе силы и созвонился с Геворгом Погосяном. Он уже оставил по возрасту должность директора Института. За прошедшие три десятка лет он прошёл путь от учёного секретаря Института до должности директора и академика Национальной Академии Наук Армении. Встретились очень тепло. В процессе разговора зашла речь и о Карене. И тут он сообщает мне, что Анаид, супруга Карена, именно в это время находится в Институте. Встреча была очень сердечной. Анаид снабдила меня всеми контактами для дальнейшего общения.

Своими реминисценциями я попытаюсь не только высказать, что не успел выговорить в нужное время, но выполню моральный долг по отношению к старшему товарищу. Мне сложно сказать как он на меня повлиял, но совершенно очевидно, что это влияние было и стало частью моей судьбы.

Аура

Первым и главным пунктом нужно обозначить атмосферу в Институте и в нашем отделе диалектического материализма и теории познания. Возглавлял его профессор, доктор философских наук, впоследствии академик АН Армении – Гамлет Амбакумович Геворкян. Хочу отметить крайне важный факт, который сразу обозначает уникальность этого человека и ауру, которую ему удалось создать в коллективе. Наверное, это был единственный случай в Союзе, когда такую должность занимал беспартийный. Его авторитет учёного был настолько высок, что соответствующие органы старались не замечать этой идеологической рассогласованности. Мягкий, бесконфликтный, интеллигентнейший человек, он являл собой образец научной требовательности. Глубина и широта его энциклопедических знаний, его профессионализм были хорошо известны за пределами республики в сообществе философов чьи имена были у всех на слуху в то время в стране. Он не был громким и публичным, но думаю, что всем, кому выпала возможность общаться с ним вспомнят его тёплыми словами. А мне волею судеб выпала удача и честь быть его учеником. На всю жизнь запомнил, доставшуюся мне в наследство от него мудрость: «Олег, нет плохих людей, надо суметь повернуть лучшей их стороной к себе». Не забуду, как он и его сестра принимали меня у себя дома. Всегда с радостью и с какой-то родительской заботой.

С высоты прожитых лет только сейчас начинаю понимать, насколько мне повезло оказаться в сообществе замечательных людей. Георгий Барсегян – логик от Бога. Друг Гамлета Амбакумовича и вечный оппонент академика Г.А. Брутяна с его теорией аргументации. Грант Аракелян – философ, труды которого, на мой взгляд, до сих пор недооценены. Я имею в виду его работы по философии физики о фундаментальных константах.  Как-то оказался у него дома и был удивлён его трепетной любовью к классической музыке. Он собирал пластинки с концертами мировых шедевров. Наташа Абрамян, чей филологический профессионализм, был настолько высок, что признавался всеми, даже тогда, когда изыски литературного стиля Карена, входили в столкновение с её чувством преданности родниковой чистоте русского языка. Знание и чувство языка (не только русского) позволяли ей быть тонким автором философских этюдов. Александр Манасян (впоследствии академик) глубокий методолог, у которого было чему учиться. Ида Аракелян занималась философией науки. На всех наших встречах в явочные дни присутствовала Анаид Галоян. Я не помню её официального статуса, но она блистала своими тонкими, точными, но всегда доброжелательными больше репликами, чем замечаниями. Она была супругой Карена, его интеллектуальным оруженосцем.

Каждый из сотрудников отдела сам по себе был интересной личностью, и я молодой неофит только спустя годы понял, насколько важно, чтобы в твоей жизни оказались такие умные и порядочные, высокообразованные коллеги. Только годы спустя узнал, что многие из них воспитывались в семьях известных академиков и профессоров. Однако все их «мажорство» проявлялось в блистательном уме и воспитании, не позволяющим никаких ссылок на родителей. Я благодарен им, что они приняли меня «не блатного» в свой круг, где больше ценились личные способности.

Переехав в конце 1993 г. в Симферополь по приглашению регионального правительства Крыма, я оказался в совершенно иной среде. Административная работа предъявляла иные требования даже в общении с людьми. Очень скучал по своей библиотеке. Даже приобрёл новую у одного известного крымского философа. Спустя двадцать пять лет мне все же удалось перевезти свою библиотеку из Еревана в Симферополь. Дело очень хлопотное и не дешёвое собрать, упаковать, отослать в длинный путь сорок коробок книг и архива.

А вспомнил об этом потому, что горестная весть о Карене побудила меня подойти к своим книжным полкам и шкафам и собрать книги моих коллег по отделу и Институту, заглянуть в них. Вспомнить каждое обсуждение ещё рукописей и как, даже мне – молодому человеку без философского образования и очень скудными знаниями в этой области на то время – предоставлялась возможность высказать своё мнение. Потом книги издавались, и авторы щедро дарили их, прежде всего, своим коллегам. Эта была добрая традиция. А я по молодости и обыденности происходящего не догадался брать автографы. Вот и сейчас на моем письменном столе почти все книги Карена, изданные в Ереване, подаренные им. Исключение составляет только книга о символе (его докторская диссертация, которую он защитил в 33 года, что было невероятным в то время в СССР, особенно,  для гуманитария). Она вышла ещё до начала моей работы в институте небольшим тиражом и сразу стала раритетом.

Тогда не приходило в голову попросить кого-то из коллег подписать книгу. Казалось все настолько обыденным и повседневным, отнюдь не пафосным. Вот Карен рядом. Протягиваешь руку и здороваешься, не понимая всю уникальность каждого мгновения человеческого общения. Каждый человек звезда, но он был особой яркости!

Я уже упомянул о том, что была обязательная процедура обсуждения статей и книг всех сотрудников. Исключений не было даже для работ руководителя отдела. Конечно, обсуждались и книги Карена. Как и любой автор ему с его горячностью, прикрытой хорошим воспитанием и подчёркнутой интеллигентностью, было сложно слушать замечания к своей работе. Ведь каждая строчка и отлитая в ней мысль была им выстрадана, выпестована в его стиле и не могла быть изменена без ущерба для сотворённой им книги. Он действительно их творил, а не вёл скрупулёзное наукообразное исследование. Более того, его работы, по большому счёту, не очень-то вписывались в план работы отдела, но Гамлет Амбакумович не мешал, а по возможности помогал Карену, никогда не навязывая ему ни исследовательских тем, ни административных ограничений. В этом был его замечательный талант руководителя.

Карен, конечно, внутренне взрывался от того, что его опять не поняли. Не появлялся в очередной явочный день. Приходила Анаид, оценивала обстановку, доводила до нас то, что мы недооценили и упустили в обсуждении. Только сейчас понимаю, насколько она была нужна Карену: любящая и понимающая. Мы передавали через неё свои объяснения-пояснения и мир в отделе снова воцарялся. Надо отдать должное Карену, он не мог ни интриговать, ни враждовать. Это вообще не о нем, и мимо.

Конечно, Карен знал себе цену. Он старался выделяться. В отличие от других сотрудников отдела у него не было собственного стола. Он игнорировал такую возможность. В явочные дни, как правило сидел в кресле. В этом и некоторых других поступках проступал налёт нарциссизма, но мне кажется, именно наши обсуждения его работ в отделе были крайне полезны и нужны ему.  Они как бы корректировали его оптику пребывания в философском сообществе. Именно поэтому он не отказывался от обсуждений своих работ и не игнорировал наших замечаний. Это не значит, что он бросался вносить изменения в свои рукописи, но его эссе становились все более глубокими и менее экстравагантными. Рождался собственный оригинальный стиль философствования.

По работам и выступлениям Карена становится очевидным, что он уже не нуждается в самоутверждении через отмеченное самовыделение среди окружающих. Он становится мудрым и остаётся ироничным, но уже даже к себе.

Добавлю ещё о пространстве нашего пребывания в Институте.  Через стенку находился отдел культуры во главе с Эдуардом Саркисовичем Маркаряном – известным в стране культурологом. Он много разъезжал и за глаза его называли «интуристом». Думаю, он знал об этом и это ему даже льстило. В средней комнате с окнами в коридор располагался отдел истории армянской философии. Здесь исследовательскую группу возглавлял Сен Суренович Аревшатян, будущий академик и директор Института древних рукописей «Матенадаран». В эту группу входил Карлен Мирумян, который, как показало время, стал его достойным учеником и известным в Армении учёным. В своё время он был учёным секретарём института.

На этаже также располагались отдел психологии и отдел социологии.  Из недр последнего вышел учёный секретарь Института, а со временем и директор Института – Геворг Арамович Погосян. На первом этаже располагался отдел социальной философии. Я был чрезвычайно сосредоточен на своей работе. При поступлении в институт заместитель директора – Ашот Мамиконович Экмалян дал мне напутствие на вопрос о регламенте моей работы: «Когда приходить, уходить, отчитываться?».  «Олег, милиционер должен быть внутри тебя, если ты чего-то хочешь достичь в этой жизни».

Сейчас сожалею, что был невнимателен к коллегам из других отделов. А это были профессионалы очень высокого класса. Навершием всей этой интеллектуальной философской элиты республики был директор Института – Степан Суренович Товмасян. Жили одной большой дружной семьёй. Где Манук Арутюнян – днём был искрящим юмором философом, а ночью вахтером – сторожем Института. Сейчас понимаю, что он охранял не здание Института, а его Дух, своим ночным дозором. Он ночью перегонял собранную за день ауру в свои шутки, которые быстро становились общими. Со временем он стал доктором наук. Но сколько докторов философских наук и только один на Армению «сторож» её духа. Наша бухгалтерия и отдел кадров были частью нашего философского образа пребывания в реальности. Незабвенная Света – была помощником, товарищем и другом. Она вела кассу взаимопомощи, этот незамысловатый аппарат финансового микрокредитования, чистота и наивность которого, сегодня поражает нас в сравнении с теми циничными и безжалостными структурами кризисных девяностых.

Мы, молодые аспиранты навещали директора, когда он болел, с непременными апельсинами и мандаринами в кулёчке. Анаид была дочерью главного аптечного начальника Армении. Весь Институт мог к ней обратиться, как к сестре, будучи уверенным, что если лекарство есть в республике, то она его достанет. Не счесть скольким она помогла.

Не забуду, как весь отдел приехал ко мне домой, когда скончался отец. Карен подошёл и сказал: «Прими соболезнования. Понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Сам потерял отца». Запомнилось и помогло такое участие, как душевное рукопожатие.

 Пишу об этом, чтобы стал понятным контекст и атмосфера, в которой шло становление философа – Карена Свасьяна. Он был очень уважителен по отношению к Гамлету Амбакумовичу именно в силу того, что признавал его как выдающегося философа. Чинопочитание не входило в его привычки, и он активно подключался к нашему балагурству и ёрничанью на посиделках в отделе в явочные дни.

Заводилой был Александр Самарчян, ещё один сотрудник нашего отдела. Он принадлежал к философам сократического типа. Ему нравилась сама игра ума и здесь он преуспел, но был совершенным бессребреником в плане писать и защищать диссертации.  На голову был выше многих тех, кому удалось остепениться. Смею высказать мысль о том, что без Александра и Манука сложно представить неофициальную историю Института.

Послушайте те немногие выступления Карена, которые сохранились в анналах Интернета. Вы услышите тонкий юмор, а точнее свасьяновскую иронию. А теперь представьте, что за чашкой кофе в непринуждённой беседе обсуждается детская программа «Спокойной ночи малыши» с аллюзиями из институтской жизни. Некоторые цензурные мысли таких посиделок просачивались в нашу неформальную институтскую стенгазету «Филлипок». Не могли же мы её назвать «Филлипики».

Многое обсуждалось троицей: мною, Володей Осиповым и Игорем Барсегяном за шкафом, в нашем отделе, за столом за чашкой чая. Мы, будучи аспирантами и лаборантами, были в институте практически безвылазно. Ели, пили отдыхали здесь же. Продавцы шофёрского (так он назывался в народе) магазина на углу знали нас в лицо. В явочные дни к нам мог присоединиться и Карен, да собственно любой член отдела. Все было демократично, сердечно и уважительно.

Конрапункт 

Вряд ли кто будет оспаривать, что Карен Свасьян оригинальный философ. С горечью приходится писать – был.

Задумавшись о судьбе философа, заметил, что одна особенность в судьбе Карена повторилась несколько раз. Он как будто опаздывал вовремя оказаться в нужном месте и в нужное время. Это происходило не по его вине, так складывалась историческое время, которое течёт безотносительно к нашим судьбам. Но именно эта несвоевременность личного бытия в пространстве той или иной культуры диалектически сталкивала противоречия, из которых рождался мыслитель.

Армянство Карена было заложено его тбилисским рождением, как происхождением. Он родился на закате феномена тифлисского армянства, достигшего своего культурного апогея в «Вернатуне» («Мансарда») Ованеса Туманяна, этого Пушкина армянской литературы. За полвека до рождения Карена в «Мансарде» собирался весь цвет армянской культуры, который задал вектор её развития на весь двадцатый век. Хотя Карен застал культурный закат тифлисского армянства, но, мне представляется, что его становление впитало многое из него. Сложно искать прямого влияния. Но, безусловно, сам дух кружка был ему близок по масштабу личностей.

Этим духом была опоена армянская община Тифлиса-Тбилиси ещё многие годы. Его создавали писатели, художники, педагоги, музыканты, знавшие европейские языки, жившие, учившиеся там в европах. Для них было естественным вслед за Тургеневым создавать свой «Гнчак» («Колокол») или обсуждать «Пьяный корабль» Рембо, на встречах.  Однако было бы неправильным и несправедливым исключать из созидателей этого духа авлабарских кинто. Особенностью этого духа было то, что он рождался в диалектических противоречиях европейскости армянской интеллигенции и карнавальности характера народа.

На мой взгляд, европейскость Карена формировалась в стремлении выйти за пределы этой карнавальности, но мне не известны случаи, когда это кому-то из выдающихся армян удавалось. Помню, как кто-то принёс в явочный день прекрасных больших розовощёких армянских абрикосов. Вымыли и разложили горкой в большую тарелку в предвкушении сладостного поглощения. Карен театрально встал над тарелкой с указующим перстом на абрикосы и произнёс: «Тираны мира трепещите!». Комичность ситуации придавало то, что «тиран» по-армянски означает – абрикос. Понятно, что «тираны» были обречены. 

Перед защитой моей кандидатской диссертации встал вопрос об оппонентах. Все подключились, подняли свои связи высматривая достойных коллег кто взялся бы оппонировать на защите. Понятно, что это должен был по возможности доктор наук. После рассмотрении ряда кандидатур мой научный руководитель предложил коллегу из Тбилиси.

В один из явочных дней, когда обсуждалась моя поездка Карен давал мне напутствие как вести себя в этом городе сплошных аристократов. Каждый в городе считает себя потомком того или иного княжеского рода и очень гордится этим. Эта черта запечатлелась даже в тбилисской телебашне. При описании её, Карен встал подбоченился – упёрся в бок, согнутой в локте рукой и улыбнулся, прищурив глаза. И поездка в Тбилиси, и встреча с будущим оппонентом, доброжелательность приёма и дальнейшая защита прошли без проблем. Но я был удивлён, когда увидел телебашню. Она стоит на косогоре и с боку её подпирает дополнительная стойка. Я вспомнил Карена с его живописным изображением телебашни. Лучшего образа трудно было создать, о чем я не преминул ему сообщить по возвращении. Небольшой, но важный эпизод, который ярко воссоздаёт способ его художественного видения мира – образного и ироничного.

Высшее филологическое образование Карен получил уже в Ереванском государственном университете. И пока он стремительно и практически самостоятельно осваивал искусство любви к мудрости, истекало советское время. На переломе, в конце 80-х и начале 90-х, он достигает своего ακμή. В его переводе выходит двухтомник Ницще с его же вступительной статьёй и примечаниями. Наверное, ни раньше, ни позже эта работа не могла появиться такой какой её издал Карен.

К этому времени им уже написаны и изданы в Ереване книги:

• Эстетическая сущность интуитивной философии А. Бергсона (1978);
• Проблема символа в современной философии (1981);
• Голоса безмолвия. Рильке, Валери, Блок, Чаренц, Нарекаци, Гёте (1984);
• Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика. (1987);
• Философское мировоззрение Гёте. (1983);
• Философия символических форм Э.Кассирера. Критический анализ (1989).

Этот список важен не только для того, чтобы обозначить с какой философской, и шире духовной подготовкой, он пришёл к Ницще, но и осознать кого именно он пригласил бы в свою «Мансарду», если бы судьба предоставила ему такую фантастическую возможность перемещать в свой мир людей сквозь время и государственные границы.  К этому кругу, избранных им самим, со временем добавились Шпенглер, Штинер, Гартман, Штейнер. Здесь с уважением и почтением отнеслись бы к Платону и Аристотелю, Оригену и Фоме, Абеляру и Декарту, Лейбницу и Канту, Валери и Рильке, Блоку и Чаренцу и, конечно, Нарекаци. Вот мыслители и вехи – их произведения, которые были в учителях и духовных наставниках Карена. Почему это было важно отметить, потому что, вчитываясь в них, Карен смотрелся в них как в зеркало. Некоторые черты становились ему близкими, узнаваемыми как свои. Несовременность Карена в том, что в этом кругу вряд ли оказались бы современные постмодернисты и «всякие там Фуко».

Так формировался философ с классическим способом думания, выпавший из эпохи, которому претили интеллектуалы, которые по сравнению с великими предшественниками были настолько бесталанны, что не смогли даже   найти имя для обозначения философии своего времени.

«Он одинок и лишён всего, кроме своих мыслей: что удивительно в том, что он часто нежится и лукавит с ними и дёргает их за уши! – А вы, грубияны, говорите – он скептик»[1]. Именно эти строчки Ницще (из его посмертно изданных рукописей) берет Карен эпиграфом к вводной статье к его двухтомнику. Думаю, кто знал и читал Карена Свасьяна, согласятся со мной что их можно отнести и к нему самому. Собственно, это подтверждает он сам своим выбором эпиграфа.

Просматривая, вводную статью Карена, останавливаюсь на своих пометках, сделанных, страшно подумать, почти четверть века назад, обращаю внимание на пассаж об обобщенном портрете немецкого философа, воссозданного со слов друзей в книге А. Риль «Фридрих Ницше как художник и мыслитель» (1898): «У него была привычка тихо говорить, осторожная, задумчивая походка, спокойные черты лица и обращённые внутрь, глядящие вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностью»[2].  Удивительное совпадение с самим Кареном. По крайней мере, таким он мне запомнился, при моем глубоком к нему уважении.

В этом совпадении и в том, что именно так воспринимал немецкого философа Карен, и заключается моя догадка, что он открывал в своих великих собеседниках черты близкие ему не столько внешние, сколько внутреннего со-родства. У нас у всех есть психологическая особенность – в общении зеркалить поведение собеседника. Это может самопроизвольно сопровождать наше общение, что отнюдь не умаляет нашей самостоятельности и независимости. У Карена этот духовный изопраксизм глубок и искренен. Ему нравится быть в духовном и интеллектуальном резонансе со своими «великими друзьями». Мне иногда казалось, что он больше с ними, чем с нами. Думаю, они бы его включили в свой круг. Он был с ними «одной крови». Его философская идентичность определяется именно принадлежностью к этой референтной группе.

После Гёте, Гуссерля, Кассирера и Ницше, по-моему, совершенно закономерно, было обращение к Шпенглеру и его главному произведению «Закату Европы». Он как бы возвращался к энциклопедизму, не как собранных в одном издании знаний французскими просветителями, а в способности открывать новое без деления на естественнонаучное и художественное познание. Здесь, конечно, старшим учителем и другом для Карена был Гёте.

Я помню, как вдохновенно он мог о нем говорить. В его ярких монологах трудно было различить, где кончается у Гёте наука и начинается поэзия. Этот контрапункт и становился главным методом философии Карена Свасьяна. Более того, он сам становился онтологией этого контрапункта. Гёте – немецкий поэт, драматург, романист, учёный-энциклопедист, государственный деятель, театральный режиссёр и критик. Разве мог Карен не всмотреться в эту личность и узнать себя лучше. Отсюда и вдумчивое прочтение феноменологии Э. Гуссерля и философии символических форм Э. Кассирера. Они необходимы ему, «как средство к прорыву в иные перспективы)»[3]. Это признание о феноменологии Э. Гуссерля можно с полным основанием отнести практически ко всем философам, поэтам, музыкантам, вообще ко всем гениям, с которыми Карен Свасьян устанавливал философскую – интеллектуальную, художническую и душевную – связь.

С переводом Кареном «Заката Европы» Шпенглера произошла важная для меня история. Зная, что я по образованию математик, Карен пригласил меня к себе домой, чтобы обсудить некоторые «математические отрывки», которые были ему не совсем ясны. Такое предложение, конечно, тешило моё самолюбие, и я с готовностью согласился. Карен и Анаид радостно меня встретили. Мы с Кареном прошли в комнату, а Анаид пошла готовить для нас кофе. Как сейчас помню предупреждение Карена не удариться головой о полку, которая висела низко над журнальным столиком, у которого мы расселись в креслах. Карен задавал вопросы, я пытался отвечать, мы пили кофе. Время пролетело быстро. Не думаю, что мои пояснения серьёзно помогли Карену. Мне показалось, что он и без меня хорошо во всем разбирается. Позже я понял, что у него сложился такой способ проверки своих философских догадок и открытий: расспрашивать людей по тем или иным интересующим его вопросам — μαιευτική наоборот. Если у Сократа майевтика как метод вопрошания собеседника помогал родиться истине, то для Карена он был необходим для подтверждения уже найденного им зерна мудрости.

Как-то с Кареном зашёл разговор об искусстве. Он начал его как-то непринуждённо и задал мне, казалось бы, простой вопрос – как я понимаю, что столкнулся с настоящим произведением искусства. Ответ мой был прост: «Произведение подлинного искусства должно порождать яркую эмоцию – это когда мурашки по телу». Карен как-то посветлел лицом, улыбнулся и полностью согласился, что было крайне редко. Каково же было мое удивление, когда позже я прочитал об этом в его эссе о переводе «Личной песни» Егише Чаренца: «Это была любовь с первого… нет не взгляда, взгляд был после, и он подтвердил впечатление — с первого слуха; я услышал музыку; во всяком случае об этом свидетельствовала реакция тела, опередившего чувство и мысль «мурашками» — надежнейшими гарантами значительности события… Мурашки по телу – что может быть более адекватным, верным, безошибочным. Ошибиться может мысль, ошибается подчас и чувство, если оно заштамповано идолами поверхностного сознания; мурашки тем и удивительны, что они есть или их нет, но если они есть значит ошибка исключается, ибо они суть обитатели той зоны нашего телесного космоса (мы называем ее жизненной, стихийной, эфирной), где не может быть и речи о заблуждении… Мурашки по телу – разве не с этого должна начинаться (этим проверяться) каждая действительная мысль, каждое действительное чувство!»[4]

Родина и судьба

Вопрос о том являлся ли Карен Свасьян советским, русским, немецким или армянским философом находится в плоскости, не пересекающейся с его философской судьбой. Она лежит в иных измерениях, в которых христианская Армения, первая принявшая эту религию как государственную, гордится античным храмом Гарни и неоплатоником Давидом Анахтом.

Себя Карен называл русским армянином. Собственно его становление как философа происходило в контексте той советской философской традиции, которая шла от Лосева к Аверинцеву, Пятигорскому, Мамардашвили, Ильенкову, Гайденко, Тавризян и к другим соразмерным по таланту, знаниям и любви к философской рефлексии. Здесь важно не то, что они составляли какую-то преемственность, школу, а то, что они как страны признавали взаимный суверенитет, философскую самодостаточность.

Его становление происходило, как мы уже отметили, в кругу великих и выдающихся творческих людей, в контексте русской советской (по времени) философской традиции и … немецких философов.

Тем не менее, он оставался армянином. Это проявлялось на уровне соматики. Язык его тела, жестикуляция, интонация голоса и даже его письмо на русском языке были от его армянства. Именно эта соматика делает его армянским философом, если следовать его же свасьяновской методе определять важное, главное, подлинное в реакции тела, которое и становится онтологией – последним философским основанием. Такое армянство неистребимо. Оно осталось с Кареном навсегда.

Как правило, он уходил от обсуждения текущих политических проблем, тем не менее понимал, что Армении, если она так уж стремится в Европу, надо искать свой формат общения с ней. Европа стремительно деградирует, и она просто может за собой утянуть и Армению, разрушив её традиционную культуру. Он не давал ответов-рецептов, как должна поступать армянская власть, но как философ обозначал параметры, в рамках которых надо их искать. Ответы эти не лежат в евклидовой плоскости политических очевидностей и полярных противостояний. Они требуют иной более сложной геометрии.

Если кто-то захочет обвинить Карена Свасьяна в том, что он покинул Армению, то пусть вспомнит, что он уехал ещё в 1991 г. Думаю, в начале это было желание воспользоваться открывшейся возможностью поработать в Европе, окунуться в её интеллектуальную атмосферу. А потом, собственно, уже не было куда возвращаться. Я это понял при последнем посещении Института философии. Формально он ещё существует, но уже лишился своего топоса: места своей былой духовной и интеллектуальной силы; дома, где рождалась и жила мысль. Может кому-то кажется, что Армении не хватает инвестиций в экономику, мощи армии, новых политиков, то они ошибаются. Ей не хватает философов. В том числе таких, как Карен Свасьян. А те, которые есть разобщены, растеряны, задавлены текущими проблемами выживания.  

Философ не тот, кто закончил философский факультет, а тот, кто ищет ответы на сложные вопросы в своём каждодневном труде. По всему Еревану стоят билборды с портретами великих армян: Саят-Новы и Шарля Азнавура, Чаренца и Уильяма Сарояна, Мартироса Сарьяна и Арама Хачатряна, Соса Саркисяна и Фрунзика Мкртчяна и многих других. Если обратитесь к их творчеству, то обнаружите, что они потому великие, что достигли глубин понимания жизни и её смысла, глубин философской мудрости, только выражали её по-разному: в песне, в поэзии, в литературе, на полотнах картин.

Будучи в Ереване, я часто задавал совершенно разным людям вопрос: «Чей портрет из числа живущих современников они хотели бы видеть, кого они при жизни отнесли бы к тем, кому доверяют, чья жизнь и достижения вдохновляют их, к чьему слову они готовы были прислушаться?» К сожалению, в ответ было – не знаем. Уверен, что такие люди есть даже в нынешней Армении, после войны, разора и эмиграции миллиона армян, тем более в диаспоре. Я их встречал и за пределами Армении и в ней самой. К таким людям я отнёс бы и Карена Свасьяна. Для кого-то такой вывод может показаться преувеличением, а я, вчитываясь в его работы понимаю, что это так. Нам не хватает душевной щедрости признать в текущей повседневности кого-то достойным быть «послом» нашего народа в других странах, но более того — в истории и, прежде всего, в текущей. Мы просто не осознаем, что живём одновременно и во времени повседневности, и во времени историческом. Поэтому происходит аберрация и мы не видим тех, кто останется в истории, кому нужно во-время задать вопросы и прислушаться, к ответам.

Карен, как и все мы, упал в пропасть перемен. Время само определит его место в культуре. В чьей исторической памяти он останется дольше тому миру он и принадлежит. Какой истории он окажется нужным, а главное зачем? Везде, где жил Карен, он был дома. Вопрос – где он был свой?

Язык и стиль

 У каждого состоявшегося философа складывается свой язык выражения мыслей, формируется свой стиль. У Карена сложился свой – свасьяновский.

Читая его книги ещё в рукописи, неофит от философии, я не готов был принять такой не строгий, образный для меня язык. Шутил над его «выкидышами несказанного». Более того, иногда сама конструкция предложения, по-моему, была не русской. Не потому, что она нарушала нормы русского языка, просто так русский человек не разговаривает и не пишет. В этом я снова и снова убеждался, после прочтения горы русской классики, в том числе и философской, пожив в русской среде. Это безупречно грамотный, иногда ироничный, но сконструированный им язык.

 Карен воспринимал и русский, и армянский языки родными. Он это сам проговорил, отметив сложность перевода «с родного на родной язык» в эссе о Чаренце. С годами добавился немецкий, который он наверняка знал лучше армянского, писал на нем ряд своих работ, а потом переводил на русский. Но родным-то для него оставался армянский. Вот это пересечение языков, а, следовательно, культурных миров и породило стиль письма Карена Свасьяна, misticius получился очаровательным, а настоянный на огромной философской эрудиции, стал уникальным, личным.

Художественный, по сути, он стал не только инструментом, а неотъемлемой сущностью его способа философствования. Именно он открывал перед ним возможность осуществить, обозначенный им прорыв к новому синтезу, которого не хватает современной науки. Она выхолостилась в своём бесконечном дроблении, в неспособности стать мудростью, то есть человечной. Именно над этим бился Гёте, отчаялся в «философии как строгой науке» Гуссерль, пытался связать в мифологии в «философии символических форм» Э. Кассирер. Повторюсь, отсюда интерес Карена Свасьяна к морфологии культуры О. Шпенглера.

Осуществив перевод первого тома, он не смог продолжить работу над вторым. Он сам признался, что вопрос был элементарного дарвиновского выживания. В это время он переехал в Европу и ему надо было обустраиваться в новой среде.

Думаю, только спустя некоторое время обнаружилось, что он снова опоздал. Свидетельство о смерти Европы, выданное О. Шпенглером, оказалось верным. Карен не застал той Европы, образ которой сложился в его воображении. В духовной пустыне он, возможно, и мог обнаружить каких-то сфинксов от философии, но уже с отбитыми носами, чтобы не совали куда не следует, а тем более не лезли в первые ряды элиты. Философы и философия перестали порождать смыслы и идеи, которые увлекали бы других. Европейская философия лишилась своей проектности. Идеи философов эпохи Просвещения задали вектор развития на столетия, идеи К. Маркса изменили европейский и даже мировой геополитический ландшафт почти на весь двадцатый век. А на его исходе ничего продуктивного не осталось, сплошная деконструкция любых нарративов и смыслов. Если умер Бог, то и философ, как автор, приказал долго жить.

Даже по публичным выступлениям Карена можно услышать его горькое кладбищенское разочарование. После второй мировой войны Германия не только потеряла свою политическую субъектность, она потеряла свою философичность. Европа по Карену Свасьяну философски стерильна.  Ему трудно признать за постмодернизмом даже права называться философией. В своей приверженности антропософии Штайнера он находит последнее утешение. Гетенаум – всемирный центр антропософии, расположенный в швейцарском городе Дорнах, возможно последняя надежда Карена на возможность сохранить человеческое в человеке.

Трудно не согласиться с Кареном с его обращением к человеку, осознающему свою человечность. Этот вывод тем более значим именно сейчас перед угрозой третьей мировой войны и изменения самой природы человека.

Надежда Карена на Россию, что именно она окажется способной выстоять перед лицом Апокалипсиса и остановит её четырёх всадников. Первый всадник Чума на белом коне (ковид и дальнейшие подобные угрозы). Второй всадник Война на рыжем коне (СВО и угроза третьей мировой войны)…  Россия на правильной стороне истории, считает Карен Свасьян, и мы разделяем с ним эту точку зрения. Похищение Европы Россией – это надежда для самой Европы. У России есть замечательный опыт XIX века, когда она продемонстрировала способность создавать свои мировые культурные феномены на европейских основаниях. Возможно и желательно повторение.

Несовременность Карена Свасьяна мне импонирует, тем более что сам пришёл к близким ему мыслям совершенно с другой, противоположной стороны – от Science, в которой не осталось места для Humanity. Если мы не найдём решения собрать в целое, распадающиеся пазлы исторических вызовов и ответы на них в самом человеке и с его помощью, то мы обречены.  Надежда на то, что мир устоит и Бог не умер и даст нам шанс.

Карену Свасьяну
О сколько мне некрологов писать
О людях, что творили рядом смыслы.
Я так устал терять, терять, терять
Всех тех, кто украшенье этой жизни.

Они как родники, что в знойный день,
Готовы утолить любого жажду.
И в памяти отмеченная тень —
В моей судьбе, случившейся однажды.

Мне повезло на вот таких людей.
Они вели меня по этой жизни.
И есть ли в ней больнее и важней,
Чем золото общения на тризне.

Здесь и сейчас разверзлась пустота.
Вселенная исчезла, испарилась.
Текущих дней убогих нагота
Приблизилась и плотно обступила.

Все то, что есть хорошего во мне —
Обрывки смыслов, капли мудрой мысли —
Я как старатель накопил в себе
От их великой и достойной жизни.

И вот теперь уходите от нас.
Я становлюсь слабее и слабее
Годами не общались, но сейчас
Мир для меня стал хуже и глупее.

Одна надежда, слово не умрёт
И сказанное вами одолеет
Забвение и снова оживёт…
Свеча горит и мне чуть-чуть теплее.

Олег Габриелян,
Доктор философских наук, профессор

1. Свасьян К.А. Фридрих Ницше: мученик познания // Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. Т. 1. Литературные памятники. – М.: Мысль, 1990, стр. 5
2. Свасьян К.А. Фридрих Ницше: мученик познания // Ницше Ф. Сочинения в 2-х т. Т. 1. Литературные памятники. – М.: Мысль, 1990, стр. 19
3. Свасьян К. Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика. – Ереван: Изд-во АН Арм. ССР, 1987, стр. 5
4. Свасьян К. Голоса безмолвия. – Ереван: Советакан грох, 1984, стр. 179-180