«Наша Среда online» — Александр Николаевич Бенуа стал Львом Толстым в изобразительных искусствах. Дело не в том, что его декадентский, ретроспективный «Мир искусства» с 1890-х годов боролся с реакционной Академией художеств. А в том, что после революции мирискусничеством этим стали бить по государству. То есть он не понял хода исторических процессов и стал с ним бороться. Его непонимание отразилось в конфликте с академиком Александром Таманяном (пишем с Павлом Джангировым об этом во «Львах Мологи. По русским следам Таманяна»), который звал Бенуа, фактически требовал от него возглавить Союз деятелей искусства и участвовать в написании нового устава Академии художеств. Но Бенуа в своем «Дневнике» в 1918 году как заговорённый клеймит новый Союз:
"Я вообще не верю в Союз деятелей искусства. Не верю и в его состав (эти мысли я не мог высказать до конца, ибо неловко было доставлять неприятности Таманову, что в первую голову — смесь благонамеренности и неизлечимой глупости, какой представляется его личность), я считаю совершенно не отвечающим требованиям момента и вообще всякого общественного дела, не верю и в программу… Что ни слово, то вздор. Одно мнение Дягилева или Серова разумнее, стоит всех дурацких выкладок “художественного народа”.
Он считает, что весь этот коллективизм, парламентаризм не может удержать элитарное искусство, которое должно консервировать старый Петербург и только что и делать, как возвращаться к барокко XVIII века и ампиру эпохи Павла.
«Как я войду или возглавлю Союз, когда мне нужно его критиковать?»
За всем этим упрямством стоит непонимание, нежелание создавать новую культурную парадигму и массовое искусство. Но всё же участвует в заседаниях комиссий Горького по учреждению самостоятельного ведомства изящных искусств. Решено было образовать семь специальных комиссий по отдельным отраслям искусств.
13 марта 1918 года Комиссия Горького обрела государственный статус, причём двойной. Она получила два названия – Комиссия по делам искусств при исполнительном комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, а также Особое совещание по делам искусства при В. А. Головине, комиссаре Временного правительства над бывшим министерством двора и уделов.
Деятельность Комиссии Горького вызывала недовольство значительной части художественной интеллигенции. 16 марта В. Э. Мейерхольд в газете “Русская воля” требовал “освободить искусство от всяких Бенуа, которые стараются примазаться к новому ведомству изящных искусств, мечтают о Владимире в петличку и с вожделением ждут освободившихся государственных квартир”.
13 апреля 1918 году декретом Совнаркома Императорская Академия художеств была упразднена, а академическое сообщество распущено. Высшее художественное училище при ней было преобразовано в Петроградские государственные свободные учебно-художественные мастерские, открытие которых состоялось 10 октября 1918 года. Спустя три года свободные художественно-учебные мастерские вновь стали Академией художеств. А в 1933 году Академия получила название Всероссийской.
Согласитесь, трагедия Бенуа понятна: в конце концов, у него были жесткие человеческие и художественные принципы. Но его время ушло, а проиграть хотелось с высоко поднятой головой.
Как сказал бы Александр Дюрис, который, кстати, блестяще знает свой родной Петербург и его окрестности, очень много фотографирует дворцовую и парковую атмосферу, не все приняли и поняли наступление Времени Простого Человека. Не зря Бенуа когда-то не принял передвижников.
Но повторюсь, здесь мы не противопоставляем друг другу достоинства модерна и соцреализма, а артикулируем желание художника противопоставить одиночку или группу единомышленников государству. И нежелание переходить в новую систему координат. Было на кого опереться Троцкому, который в 1938 году в Мексике от имени и по поручению глобалистов из Коминтерна пришёл писать Манифест независимого революционного искусства вместе с разрушителем академических основ французской культуры Андре Бретоном. Они усиленно тащили в этот проект Диего Риверу и Фриду Кало, чтобы от имени левых размашисто бить по контролю государства за культурой и централизации его институтов. Это была именно та сфера, которую взял на себя Иосиф Сталин несмотря на колоссальную нагрузку.
Надо сказать, что мексиканские товарищи плохо понимали суть происходящего на другом континенте и в конфликте Сталина с Троцким приняли сторону последнего. Ледоруб Рамона Меркадера исправил это досадное упущение, и в войну с фашизмом СССР уже вошел без антисоветской деятельности Троцкого.
И сегодня я слышу такие разговоры, что культуру надо максимально вывести из-под контроля государства, министерства культуры, что художник должен быть свободным, ведь при давлении государства «цветы не растут».
Зато растут пирамиды и дома культуры для рабочих.
Ещё в 1916 году избирательное ухо Бенуа во время разговоров с натурщиком Вдовиным (сложен как античный атлет, удивительно хорошо схватывает позу Меркурия) ловило только то, что он хотел слышать. Со смаком Вдовин рассказывал ему о свалке, которой он был свидетелем. От нечего делать пошёл бродить по улицам Васильевского острова. Было это у Трубочного завода, где-то по 8-й линии. Это он о своих, о пролетариях!
Не слышал Александр Николаевич Нового Времени, а ведь такие мастера, как он, могли стать в авангарде нового художественного строительства.
Ведь и Александру Блоку было на что обижаться, у него замученная пьеса «Роза и крест» в Московском художественном так и не вышла, но всё же услышал поэт и в статье «Интеллигенция и революция» написал:
«Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное, она жестоко обманывает других; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот всегда — о великом».
И вот спустя сто лет, когда Россия пошла воевать не только за себя, но и судьбу мира (ибо русская кровь — всегда кровь мира) этот Новый Великий Гул снова не услышали сотни тысяч людей, которые не только считали себя русскими, но и «совестью русского народа» и даже его «элитой». Это они, деятели искусств, даже деканы факультетов архитектуры сели на самокаты и поехали по Лачинскому коридору к тараканьему царю Артуру.
Англосаксы, турецкие фелюжники и иудейские соросы им говорили: «Русский, бери оружие, мы идём тебя убивать».
А они отвечали: «Нет, я стану геем, проституткой, я буду поносить русскую армию и кровавый режим, я буду переводить свои стихи на турецкий язык, на тот самый, на котором русский народ называют «свиньей», министра иностранных дел «сиктыром» и который слышит перед смертью русский солдат в Сирии и Нагорном Карабахе. Я переведу на этот язык свои рассказы про наш прекрасный Петербург. Только не убивайте меня».
Ему говорят: «Русский, нам не нужны твои рассказы, нам нужен весь Петербург, вся Россия до последнего русского».
Они: «Нет, зачем вы так? Давайте дружить, торговать. У нас есть евразийские чайханы по всей России, видите, я готов к диалогу…»
Ему ещё раз со смехом, как ползающему на коленях рабу, перед тем, как помочиться на него, объясняют: «Нам не нужен твой идиотский формат 3+3, у нас есть шакалы пантюркизма, гиены пантуранизма, бозкурты, акинджи, сирийские туркоманы, либеральные фашисты….»
Он в отчаянии: «А можно… А можно я сатанистом буду хотя бы? Сожгу деревянный храм в Кондопоге или обмотанный жовто-блакитной тряпкой буду скакать на проспекте Руставели?»
Выстрел в тупую голову. Не в русское сердце же, его там давно не было.