АПОЛОГИЯ ЭРОСА КАК ОПРАВДАНИЕ БЫТИЯ
Что сказать о поэзии Елены Крюковой?
О большой композиции «Империя чувств»?
Её огненный темперамент не всегда находит себе место под солнцем.
Или находит, но не под тем.
Её непросто читать, потому что совсем не просто добиться от неё её саму.
Любит историю, знает Священные книги… бесконечные ассоциации из её стихов можно черпать экскаватором.
Но рвётся только там, где тонко. А тонко у Крюковой там, где её могучий эротизм срывает с повода разумно сконструированных композиций, и он начинает яростно, громко говорить от себя. О себе.
Тут перегорает «дней связующая нить», лопаются коросты благих намерений, и красный густой поток медленной магмы меня берёт и влечёт.
Наконец-то берёт. Наконец-то влечёт. И увлекает.
Утягивает меня кровавый танец, утягивает почти насильно в дом дыма и Востока, в сажу тьмы, и сладка тогда мне эта неволя, ибо гипнотичен красный камень на грудях, ибо драгоценен и непорочен прорвавшийся звёздный ток поэзии Крюковой, будь то безумства сладострастия или тихие признания.
Борис ЛЕВИТ-БРОУН, Венеция
ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ
Памяти матери Марии,
в миру Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой
Я из кибитки утлой тела
Гляжу на бешено гудящий подо мной
Огромный мир, чужой. Я не успела
Побыть в нем шлюхой и женой.
А только побыла я танцовщицей
На золотых балах у голых королей;
А только побыла я в нем царицей
Своей любви,
любви своей.
* * *
Вот последняя сцепка. Врубись, тело, в Дух. Дух, в тело вонзись.
Боже, страшно, обло съединение двух. Отвернися. Окстись.
Тряпки об пол летят. Сорван царский наряд. Прокурена клеть.
В чреве дома, в перинах, где зычно храпят, — военная медь
Сочетанья. Соитья. Сошествия в Ад. Рай плюнул давно
Нам в лопатки. Под тощий хребет, пьяный зад клал дерюгу, рядно.
И в последнем усилье — друг друга прожить!.. — друг друга найти!.. —
Мы запрялись, две пряди, в убийцыну нить крика: Боже, прости!
Тело голое, жалкое, нищее, — так, прощаю тебе!
Не успеешь родиться — на веках пятак, и кровь — на губе.
Тело срамное. Дух, ты парчовый, златой. Вот щит. Вот копье.
Вот, мужчина, под тяжкой сухою пятой — кострище, жнивье:
Мягкий белый живот, где хоронят народ под песню вождя.
Ну, ударь. Ну, еще. Впейся в грудь. Влейся в рот монетой дождя.
Вот последняя сварка. Венец — Колыбель — Гроб — и Хор — и Собор.
Ииуй низвергает Иезавель в заплеванный двор.
Вот она, ночь любви. Жрут, вопят и хамят. Об камень — с копья —
Тело — вдребезги.
…Дух, оглянися назад. Вся радость твоя.
* * *
Ноги-руки раскидай — для яда,
Для ножа — в живот — по рукоять…
Есть Любовь. Нет у Любви пощады.
Ей — в крови лучиться и сиять
Лезвием. Краями рваной раны.
Со звездою сходным острием.
Не седою, нищею и пьяной —
Ухожу любовницей: вдвоем.
Руки-ноги — реки — разбросала.
Поцелуй ты все мои снега,
Жемчуга… — ночь, ледяное сало,
Низкие, в залысинах, брега…
От Нее с ума иные сходят.
Крест Ее на снеговой груди.
Я в Нее уйду, как все уходят.
Ты, щенок, за мною не ходи.
Не скули. Горит на грязных лапах
Кровь Ее — на шерсти, на когтях…
Ты меня по света процарапал:
До костра. До Солнца на костях.
САНТАЯНА
…я положу тебя у фонтана —
Голого – навзничь. Ничком – потом.
Ты будешь Санта, я – Сантаяна.
Рта твоего коснусь животом.
Видишь, он масляный; он струится
Влагой; и жемчуга нить на нем;
Ты будешь охотник, я буду птица;
Ты будешь печью; я буду огнем.
Ты прободаешь мне красное лоно,
Как бык священный с острова Крит.
Горсть из Голконды камней зеленых
На грудь насыплешь – так грудь горит!
Всю зацелуешь – заткешь парчою
Шепота, боли, укусов, слез;
Мглу детородства зажжешь свечою;
Наг мой, бедняк мой, и гол и бос…
…грешники, грешники. Из кастрюли
Божией – жареных, нас, цыплят,
Вдоль на подносы льда сыпанули,
Где перец пурги, купола горят.
Где луч фонарный брюхо разрежет.
Где от испода – и до нутра —
В ребрах заря золотая брезжит,
Лядвия черная жжет дыра.
Господи, Госпо… грешники, грешни…
Дай губы. Дай язык. Дай чрево. Дай —
Ветер небес твоих дай нездешний.
Глаз твоих ясных Господень Рай.
Сад твоих рук, ветвистых и пьяных.
Смертно. Грязно. Пусто. Впотьмах —
Дай… не дрожи… родной!.. Сантаяна —
Жемчуг любви из дыры кармана,
Жемчуг, что нагло держал в зубах,
Жемчуг, зубок, чеснок ожерелья,
Что своровал, что скусил… — у той,
Что не крутилась, корчась, в постели,
Что на стене горела – святой.
В храмах железных. В приделах багряных.
В Индии нашей, где ржавь и лязг.
…дай мне любить тебя, Сантаяна,
Тонкою песней последних ласк.
* * *
Простыню порвать на перевязку.
Пить к устам пожара — поднести.
Может быть, страданье — только маска.
Ты сорви. И раздави в горсти.
Все страдают: не обнял!.. не вдвинул
Под ребро — сверкающий кинжал!..
…Если б Дон-Жуан клинок сей вынул
Из груди — в крови бы мир лежал.
СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ
Купи мне, царь, дорогой отрез!
Парчовое платье купи.
Нагих грудей тяжелый отвес
Ярчей, чем звезды в степи.
Железных повозок кандальный гром.
Мне костью — Время — в гортань.
Мне были родные: Эдем, Содом,
Плащей галилейских рвань.
А тут я — чужачка. На языке,
Что для убийц и воров,
Под арфу пою о моей тоске —
Среди проходных дворов.
И не напоив, и не накормив,
И волосы не распустив… —
А косы не стригла та Суламифь,
Всем телом ведя мотив!.. —
В объятье схватив, пытальных руки
Молитвой не усмиря,
Ты целовал мне сердца стук,
И плакала грудь моя…
И слезы, и пот струил живот —
Жизнь моя, сиречь, лила!.. —
Тебе в ладони, в отверстый рот!
И я твою соль пила!
И я кричала: о, Соломон,
Мой нищий, седой, худой!
Плевать, что Ерусалим спален.
Пойдем другой бороздой.
Пойдем по улице, что мертва.
По стогнам, где люд гудит.
В алмазах пурги моя голова.
Мужик на меня глядит.
Пусть гарь и голод над головой.
Пусть драная шуба вся.
Но ты, царь, люби меня всю — живой,
Жеребьим глазом кося!
Ах, белые косточки не отмыв
Казненных дедов, отцов,
Люби мя, живучую Суламифь,
Живую — меж мертвецов!
Живущу, обрящеши вживе, въявь,
И вслепь, и втуне, и вплоть —
Живую женщину воплем славь!
Ведь песни любит Господь!
Ты песню в горле не дай смертям.
Ты жемчуг слезный не кинь свиньям.
Ты крестик с шеи не рви ворам.
А смогут — распять — посметь,
Сцепи, слепи любовь по костям,
Губами лаская смерть.
* * *
Это я тебе говорю, грешница из Магдалы…
ОНА:
Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки —
Виссон исподний издрала…
Убитой птицы крючья-лапки
На голом животе стола.
Рубить капусту — нету тяпки.
Я кулаками сок давила.
Я черное кидала мыло
В ведро. Я слезы пролила.
Всю жизнь ждала гостей высоких,
А перли нищие гурьбой.
Им, как Тебе, я мыла ноги.
Им — чайник — на огонь — трубой.
Чтоб, как о медь, ладони грея
С морозу, с ветру — об меня, —
Бедняги, упаслись скорее
От Преисподнего огня.
Да, праздник нынче. Надо вымыть
Придел, где грубые столы.
Бутыли ставлю. Грех не выпить
За то, что Ты пришел из мглы.
Ты шубу скидывай. Гребенкой
Я расчешу ее испод.
Твою я ногу, как ребенка,
Беру, босую, плачу тонко,
Качаю в лодке рук и вод.
Взойдите, нищие! Воссядьте
Столов закраин вкрест, повдоль!
Я в ребер вас вписала Святцы,
Вчернила в живота юдоль.
Вожгла преступною наколкой
На сгибы рук, в потемки ног…
Но Ты вошел — подобьем волка,
Когда он, в поле, одинок.
Я медный таз ногою пнула.
Я тряпку бросила на дно.
Из воя, клекота и гула
Восстало ты, мое, одно
Лицо.
Чрез хрипы — пенье зала —
Где грызли, пили и клялись —
Оно мне о душе сказало.
Оно меня — за косы — ввысь —
К звездам — отдернуло от пола,
От пыли, посвиста, плевков,
От пьяненьких гостей веселых,
Злых, с заплетаньем языков —
Туда, где кровь на снега грядки —
Брусникой — из дырявых стоп…
Твои я выпью слезы, сладки.
Волосьями обмою пятки.
Утру подолом жаркий лоб.
И я, меж нищими — любила
Их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. —
Леплю губами: до могилы
Меня, мой Боже, не покинь.
Ведь все, что было, — сеть-морщины
В ладони, смятой, что тряпье…
Сядь, царственней меня по чину,
Сюда, сокровище мое.
Я таз подволоку гремящий.
Волью и воду, и вино,
И мирро… Ты мне настоящий.
Я шерсть, а Ты веретено.
Лягушкой на полу пластая
Плеча и волоса в меду, —
Тебя собою обмотаю,
В посмертье — пряжей пропряду.
А коль замучают собаки
На перекрестии досок —
Маслами всей любви — во мраке
Упрямый умащу висок.
И тело мертвое издрогнет:
Вопль Воскресенья — из нутра…
Зрачком Рождественской коровы
Кошу в Тебя я до утра.
О, дай ступни мне мыть, корявы,
Полудой странствия грязны.
О, дай отмыть хитон кровавый
От жуткой лунной белизны.
Стопы, что по жнивью ходили,
По плитам воли и тюрьмы…
Там — в славе явишься и в силе.
А нынче праздник — вместе мы.
Скамейка колченога… остров,
Остынь… Тебя я обтеку
Глазами, страшными, как звезды,
Грудями в солнечном соку,
Власами, что заплесть забыла,
Щеками… гаснут две слезы…
Так!.. одного Тебя любила
Поденка с запахом козы.
И, если нам разрубят руки —
Так сцепленные! — топором,
На крик острастки, для опуги,
Чтоб зрел народ, как мы умрем,
И гвозди вывалят, рубила,
Орудья пыток, молотки —
На снег, что — молоком застылым… —
Я выхрипну с мужицкой силой:
Отребье всей земли любила —
С Единым рой одну могилу!
Пусть в мерзлоте прорежет жилу,
Пусть наша кровь уйдет в пески.
ОН:
От утраты до утраты —
Только низка бус —
Зубов
Бесноватых…
Ты распята.
Перекладина — любовь.
Люд, из праха да из глины,
Жмись поземкой! — не ко Мне,
А к распятью Магдалины —
Кость-хребтина вдоль осины
Косы вымокли в вине…
Это сорванное платье —
Серых жалких туч испод.
Это бабие распятье —
Радуйся, пляши, народ.
Это пальцы Я целую
Все — до кости — нежных ног:
Землю злую, ледяную,
Всю, которую люблю Я,
Всю, в которой — одинок.
ОНА:
Жизнь — варево густое.
Похлебку разлила.
Я — нищенкой, листвою —
К закраине стола.
Лбом яблочным я — к доскам.
Волос польется мед.
Зубов моих полоска
Разрежет ночь и лед.
Скажи, Тебя любили:
Челом, ребром, нутром?!..
Скажи, Тебя — убили,
Когда бежал двором,
Огнем зимы спаленным,
К той, чрево — чудом — чье?!..
Бог, пошто умудренным —
Безумие Твое?!
И вот я, побирушка,
И стол, где яства, мгла.
Отчистила все кружки.
Намыла слепь котла.
Тебе, кого так ждали
Народы и цари, —
На старом одеяле
Разброшу я дары:
Черпак руки дрожащей —
Без перстней и колец,
Живот, во тьме горящий,
Кос яростный венец, —
Гляди, я баба, пища,
Кость, зеркало, душа, —
Подай сезонке нищей
Не грош, а тень гроша.
И буду я богатой.
Богаче девок всех.
И я к ногам распятым
Прижму собачий мех.
И я войду навылет —
В стопу, в ладонь — гвоздем.
Не сдернут. Не распилят.
И вместе мы уйдем.
И там, в веках, за кружкой
Иных безумных вин
Не вспомнят побирушку,
Кому был свят один,
Один, худой, костлявый,
Чья плоть, как нож, тверда, —
На облаках во славе
Встающий в День Суда.
ОН:
Язык Мой гремит. Криков Я много знаю.
Тебе — грозным воплем и стоном утробным:
-Молчи, дорогая. Молчи, дорогая.
Молчи — между плачем и воем надгробным.
В родилке — орали. В купели — вопили.
Когда выгибались на одре — хрипели.
Молчи, Магдалина. Мы в славе и силе.
Мы миру в лицо себя крикнуть успели.
Молчи. Налагаю ладонь на гуденье
Горячечных уст. На перловицу страсти.
Молчанье, родная, — и смерть и рожденье.
Молитва о воле. Молитва о счастье.
И Я, изморозивший с учениками
Босые стопы о снега Галилеи, —
Босой, обнимаю тебя за камнями.
И молча сжимаю. И молча жалею.
И, только навстречу рванешься, сжигая
Разверстые губы царением крика,
Войду в тебя духом:
-Молчи, дорогая.
От Рая до Ада.
От лика до лика.
Я долго искал тебя в Геннисарете.
Кормил из ладони смоковницей сладкой.
Пусть Мне молча лик твой свечою посветит,
Где камень стены ляжет смертною кладкой.
От резкого света — во тьме зарыдаю.
Ты рот мне рукою зажмешь запотелой.
Вот молот и доски. Молчи, дорогая.
Все вымолчи, сердце мое, что хотела.
И жестким ты лбом, и власами-кострищем
Уткнешься в ступню прободенную тесно.
И только метелица свищет — и взыщет
За это молчанье — в Геенне небесной.
СНЫ
Это сон, сон.
бьется, ползет дымом…
Сон об умершем.
Сон о любимом.
Я на ложе лежу, будто в сотнях могил.
Никогда не любил. И никто не любил.
Грызли тела гранит. Ребер жгли моих медь.
Никогда и никто не осмелился спеть
Тайным шепотом — выдохом — душу мою…
Я сама вас люблю.
Я сама вам пою.
Эти корчи и танцы, что стынут во льду.
Поцелуи в Раю.
И объятья в Аду.
Колыханье качелей хребтинах о двух.
Колыханье свечей над платками старух.
Нищий мир, съединенье которому — срам,
А любовью — вопит! — из золоченных рам,
Белый свет, что мигает, как белый живот,
Лишь пупком да волосьями, тьма где живет;
Все ли руки, все губы — их слип или слепь?! —
Что смотала венчания царская цепь;
Клятво-все-преступленья, весь пламенный грех —
Будто горе петух прогрохочет за всех
Зимним утром, на яростной зимней заре,
Как топазами снег заблестит во дворе;
Голизну, красноту, смуглоту, белизну
Всех постелей, из коих — одну, лишь одну
Я люблю! и крещу! и целую навзрыд!..
…Погляди, как — меж ног — мое сердце горит.
Крест я голый, веселый белья поперек.
Вот она, соль под мышками. Жемчуг-белок.
Вот они, зубы-щеки-язык-не-дыша:
В каждой поре — душа. В капле пота — душа.
Все нагое, что сласть, пот, блистание, соль, —
Лишь душа, ее свет, ее дикая боль,
Ее жажда, ее онемелый язык,
Ее шепот — рот в рот. Ее рокот и рык.
Ее плач, что брусникой по ликам течет
Мужьих, бабих икон. Ее снег. Ее лед.
Ее выгиб — предсмертный — на койке больной:
Назови мужем мя. Назови мя женой.
Окрести мя единственной Жизнью своей —
Напоследок — в сверкающем мире людей,
Где катаются в битвах и сшибках тела
От ножа до ножа, от угла до угла,
Ото льда до тепла — перекати-ежом,
И на бойню — гуртом, и на жертву — гужом,
И попарно, и цугом, и лютой толпой,
И биясь головою о стены слепой,
И молясь в полутьме, и на резком свету
Хохоча непотребно, летя в пустоту
Сумасшедшей кометой, нательным крестом,
И брюхатой планетой, и злым живоом
Безгорящим, бесплодным, и пляскою плеч
Над безвременным гробом, что узок, как меч,
Куда всем нам возлечь,
Где равна всем постель,
То ли брачная печь, то ли голь-колыбель, —
И на ложе тюрьмы, и в полях, где палят, —
Все кричат о любви,
О любви все кричат.
БЛУДНИЦА
Черный город Вавилон. Крыши — костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.
Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.
Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами — злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.
Груди приподнимут газ легкий, ледяной, — поземка…
Я — не для ушей и глаз. Я — отчаянья поденка.
Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя — я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.
Руку в яростную пасть я ему кладу — и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..
И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.
И опять — в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, —
Изгаляясь и хрипя о любви — верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, —
О, такая — кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви — Ектенья все поет, не умолкая:
Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.
* * *
Я срываю с себя драгоценности.
Не на сытых грудях эти огни
Должны гореть. Не в сохранности-целости,
А — сироты. В ночи. Одни.
Я их бью, разбиваю об пол
Да прилюдно, да при гостях.
Так!.. Бог их праведно отнял.
Должны не где любовник обнял —
Не крови гореть, на костях.
Чтобы сильно пылать. Жизнь — не благость.
Не пред зеркалом сучий зад.
Жизнь — великая, воплем, радость,
Когда не изюм-хруст-сладость —
На лбу поцелуи горят
И алмазами, и рубинами!
Счастье видно — издалека!
…Я разбила все камни. Любимыми
Лишь остались, во тьме незримыми,
Твои: очи, грудь, подо ртом — рука,
Купинами неопалимыми:
Щека в слезах
И в слезах щека.
ПРАЗДНИК В ВАВИЛОНЕ.
ЗАКЛАНИЕ ПОСЛЕДНЕГО БЫКА. СОН
Идут, идут, идут быки. На их рогах — дары:
Златые кольца — рыбий блеск, сидонские ковры.
Сиянье брызжет: скарабей слепящей бирюзы.
От яркой наледи камней стекают две слезы
По жиру рыжих скул моих, умащенных с лихвой.
Блуднице Вавилонской — грош подкинь над головой!
Мы — только Женщина и Зверь. Я в юбках. Пестрядь их
Пылает черепом колен, узоров золотых.
Унизан паутинный шелк жуками диких звезд.
Лошажий — над затылком — вдаль — детит по ветру хвост
Волосьев. У меня в руках — топор, как месяц, жжет
Угрюмство ночи. Царский Бык, Последний Бык идет.
И я должна его любить. Пластаться. Биться. Стыть.
И я должна его убить. Должна его убить.
Нагнул он голову. Меня распялили в цепях.
И я увидела слеза блестит в его глазах.
Громада мяса, шерсти клок, кровь, вставшая стеной,
Неистовый звериный бог — он плакал предо мной.
И я, с запястьем в жемчугах, я руку поднесла
И ноздри гладила его там, где душа жила,
Губу в меду слюны больной! — и там, где плакал глаз,
Сверкающий передо мной, как Тиамат топаз…
Он должен был меня пронзить. А я — его — потом.
Чтоб крови жертвенной испить, как в поцелуе, ртом.
А тут… Кричат: «Руби!.. Руби!.. В лоб топором махни!..»
…А слышу я: «Люби. Люби. Люби. Мы здесь одни.
Оставь мне, женщина, о жизнь, ты зверью жизнь мою.
Помедли. Смилуйся. Склонись — у бездны на краю.
Глаза мои жутчей Луны. И потом пахнет чуб.
Но мы с тобою рождены. Мы воздух Божьих губ.
Я жить хочу. Ты слышишь?!.. — жить. Не убивай, молю!..
И я жрецам сказала:
-Прочь! Так!.. я его люблю.
И далеко — с размаху, ввысь — швырнула я топор.
И далеко швырнула жизнь — так — краденое — вор.
Пока пчелиная толпа роилась, криком жгла, —
Так крепко шею бычью я руками обвила.
И целовала я глаза, из коих слезы шли
Чрез пальцы — руки — локти — вниз — в сухую чернь земли.
И я не чуяла, когда мне тело оторвут
От тела зверьего — жрецы царицы Хатшепсут,
Как рыбьи копья вознесут излом, изгиб телес
В обитель синюю души, в огонь печи небес:
За то, что зверя полюбить посмела я. За то,
Что так, как я, Блудницей быть не смог никто, никто —
Ни в Вавилоне, ни опричь, ни после, ни вовек, —
За то, что плакал глаз Быка в окружье черных век;
За то, что через корчи — плоть — планет холодный ход —
К душе прилепится душа,
Любовь в любовь войдет.
БАБКА ОЛЬГА
Всего-то пять домов замшелая деревня…
Всего-то пять… всего…
И всю-то жизню проревела ревмя —
Всего-то — ничего…
Сынов зарыла я… и дочку закопала…
А жизнь — дыра в игле:
Не всунуть нить!.. — когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле…
Да, этот парень… а седой, однако —
Годов немало-ти ему…
Сосед… худой, поджарый, что вояка,
Глаза — ножом во тьму…
Горит и светится… все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. —
Ништо… как ветер — с крыши — жесть —
Так рвется весь… волосья-то острижены
Ровно у каторжного… инда камень, лоб…
«Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!..» — и шваркнет — голый — головой в сугроб…
Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска… где ты житель?..
Уйдешь — с тобой Господь…
Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой…
И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым —
Что ножик, просвистал!.. —
К бегущей насупроть ему фигурке —
Девчонке в круглой шапке меховой —
И обнялись — дуб черный и Снегурка…
И покрестилась мелко я: живой,
Живой еще солдатик седовласый…
А ты, пискля?!.. Ему —
Судьба?!.. иль так — навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму…
Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.
ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН
Это сон. Молю, до срока Ты его не прерывай.
……………………………………………………………………………
Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге — с веерами — дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым — бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле —
Девочка… вся голяком… на пальцах ног — глаза перстней…
Ноги скрещены — кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, — веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее — корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным брюшком глаз.
И на шее — лишь бархотка. То владычицы приказ.
От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается — мордой зверя — в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты — брусничину сосца.
Танец живота — вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя — я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя — я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала — в Иордани — по снегам…
Перед Буддою стояла — так!.. — к раздвинутым ногам
Он моим — приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, — из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Стань сребряной, дикой рыбой. Ног развилку разожму.
Втиснись — раскаленной глыбой. Влейся — кипятком — в дыму.
И — вживись, вонзайся, вбейся, — и — вбивайся, молоток,
В доски чрева, где — упейся!.. — закурись!.. — весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня —
Вглубь и втемь — навеки — мимо — танец чистого огня!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры — от плевков!
Под брюшиной — закрутились сотни ярких языков!
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх —
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что — руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости — деньги, рюмки!.. — дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали — в танце — будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..
А не сможешь — жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож — в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях —
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.
……………………………………………………………………………………………
Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.
Солью — веки — разлепляю. Соль — в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только чресла в чресла — сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу — сколько на веку
Суждено мне плакать
* * *
Если Ты потеряешь все — до шматья,
До копья, до лоскутной крови, —
В подворотне — ночной собакою — я:
Нож улыбки — наизготове.
Шкурой — волчьей матерью; сукой щенной;
Юродивою Евфросиньей…
Ты не бойся, бедный, блажной, больной.
Наш зенит — высокий и синий.
Кулаки вопью в тряпье: разорву
Свой мешок — от глотки до чрева.
Вот Твой слиток златой в отхожем рву,
Вот Твоя бедняцкая Ева.
Так бери Ты злато горстями! Жми
К нищим ребрам! К сердцу-кисету!
Вот сокровище: меж зверьми и людьми
В подворотнях ночуя, ложась костьми
На снега, на плиты голой зимы,
Знать: нам царственней смерти — нету.
ПСАЛОМ НОЧНОЙ
Я пытаюсь сном забыться… Днесь — вином хочу забыться…
Все растайте, зверьи рыла. Все рассыпьтесь, жабьи лица.
Факелами щек полночных лед подушек прожигали…
Сверк — из сумерек лубочных — заголенными ногами…
Сонм любовников клубится, опадает сенью вьюги…
Будто алый потрох птицы, плоть души терзают руки…
Чрево, милый, — это лишь казан, таган Святого Духа,
Что горит снутри по-царски, пустотой рыдает глухо…
По-звериному рычали — по-небесному молились…
Вкруг меня куделью белой закудрились, заклубились…
Сколь — объятием крещенных!.. Сколь еще любить устанут…
Сколь, сей Пещью опаленных, в черный уголь, пепел канут…
Померанцем пахнет лоно. Рот, что медный крест, целую.
Я тобой пьяна, спьяненна. Так узришь меня, седую,
Не над яркою бутылью!.. — над тобой, в ночи лежащим,
Голяком, аки младенчик, над ребром твоим ледащим;
Упоенную — летящим на меня — лицом крылатым,
С языком огня улыбки, с колкой стрижкою солдата,
Резких скул пытальной сталью, лбом бычачьим… и глазами,
Что и в смерти — над собою — подниму — вздыму, как знамя! —
Как боец на поле боя — ввысь — обеими руками! —
Все лицо: мое, святое! Лик Любовный — над веками!
Лик Любимый — над клыками! над хрящами! над хребтами!..
Лик, неужто вместе ляжем — под снегами… под крестами…
Я пытаюсь сном забыться… днесь — молитвою… отравой…
Я хочу с тобою слиться, моея предвечной славы
Царь: мужик, могучий лбище, руки-паветви ветвятся…
Мне с тобою свадьба снится. Научи мя не бояться
Смерти. Слезы так струятся.
Нам с тобой в чаду не спиться.
Не вписаться — кровью — в Святцы.
Нам — вьюгой в ночи куриться.
Нам — пургой в ночи смеяться.
Бытием великим сбыться.
Научи мя не бояться
Жизни.
* * *
Я всех любовников зову.
Весь хоровод.
Я всеми жизнями живу.
Приближу рот
Горящий — чтобы целовать
Сто тысяч уст:
И царь, и кат, и вор, и тать —
Мир зимний пуст
Без вас, возлюбленные!.. — без
Души одной…
Мне все равно: ты Бог ли, бес —
Ты мой родной.
И я сожгу свои уста
Для уст одних.
И я волью в себя, пуста,
Мир для двоих.
И крепко за руку тебя
Схвачу — опять —
Когда войдешь в меня, судьба,
По рукоять.
* * *
— Я всеми бабами была!..
Всеми!..
— Зима дороги замела…
Время…
— А мужики!.. Сколь ребер, сколь
тяжких…
— Скусила нить. Утерла боль
рубашкой.
— А ты их помнишь?.. — Помню. — Всех?!..
— Глыбы.
У рта встает мой волчий мех дыбом.
— А ну-ка, баба, вот Он — твой!..
Грозно?!..
И — шелест — вой — над головой:
«Поздно».
САНТУЦЦА И ТУРИДДУ
— Туридду убили!..
Туридду убили!..
Тебя. Не Туридду. Снег кос в кулачонке.
Я вырву, я выдеру с лысины горя —
С Голгофы затылка — что надолба, темя —
Последние космы бесснежья, беремя
Отчаянья. Выхвачу, выклюю пылко —
Слепая — оскал вопля-воя — девчонка —
Глаза: соль белков: чтоб не видели люда, —
Язык вон с ладони швырну, как на блюдо,
На лужу пред церковью, сплошь ледяную!
Ошую — живот.
И живот — одесную.
Я вся — лишь живот. Я вся — лишь — твое семя,
Туридду, твое золотое беремя.
А ну как я скину?!..
Тебя — не покину.
А тело твое волокут — для помину.
Плачь! Я, мой родимый, сладимый, — брюхата!
Твой плод — это счастье. Он выгнут крылато.
Он бьется ногой мне в живот. Лоб солдата
И пятка борца.
……………………я — Сантуццею голой,
На ветхом матраце; нагой и веселой,
И ты мя кормил из руки апельсином,
Я ела, зверок, красный плод и красивый,
Не веря, что жизнь зачинается — силой,
Не веря, что жизнь окончается — силой…
Я в корчах стозевных орала! вопила!
…а после — молчала. Печеная рыба
Так бдит на тарелке, зрак вперив печеный.
Салфеткой была. Твоей нитью ссученной.
Я коркой была — с апельсина содрали.
Колючкой в верблюжьем твоем одеяле.
Другую ты взял. У нее ярче юбки.
И зоб у нее, у бескрылой голубки.
А я на опаре всхожу не по чину.
Я — лунного, рыжего бок апельсина.
Я соком питаю крылатого сына.
Бросаю в корзину хлеб — вывалян в пыли…
Крик — спицею — в уши: «Туридду убили!..»
Загину! Я брюхо ножом себе взрежу!
Безумье. Оно меня было допреже…
Утеши… Опричь и обочь… поелику…
Остался лишь остов, костлявище крика:
«Туридду убили!..»
Из тела — я выйду.
Лечу. Мой живот — это холм на могиле.
И космы седые, все конские, в мыле.
Все вижу я сверху: толпу и обиду,
И крики, и юбки, и вина в бутылях,
И зимнюю ночь, и колодец дворища,
И ребра сараев, избитых и нищих,
И тощую лампу над высохшей пищей,
И нас кладут рядом, затем, что мы были,
Затылком — меня — на живот-твой-кострище,
И руку твою, всю, где жила на жиле —
На мертвое брюхо-мое-пепелище:
Сынок ты наш Ангел. Волк по небу рыщет.
Нас вместе с тобой серафимы убили,
Туридду, навзрыд — у порога безумья…
Оскальте: не зубы, а колья… и зубья…
И плачьте!..
И смейтесь!..
Вот так — мы любили.
ВИРСАВИЯ И ДАВИД
Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.
Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, — из-за угла.
Из витража, разбитого ветром, — голову — задери!..
В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри…
Нет, это арфа… Нет, это набла… Систры, кимвал, тимпан…
Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.
Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.
Бьется вдоль тела — саблею — жила: это же царь Давид.
Это песня его — лучами, в чревный мешок — копьем.
Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.
Это — на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,
Бог процарапал меня — к Человеку: к Голосу: жарок, жив.
Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла
По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.
Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,
Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!
Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» —
Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,
Видя, как лик Луны лимонный — нож метели, взрезай! —
Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!
Царь мой Давид, я сподобилась чуда! — песню твою слыхать.
Средь остуды, гуда и блуда — нотой сиять, клокотать
В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик —
Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!
И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,
Как на снегу-молоке пылали все кумачи похорон,
Как не вопил младенец, рожденный от голубя — в белый свет,
Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!
И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна
Песню живую царя Давида, пьяную без вина;
Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет…
Гей, арапчонок!.. — метельные косы
Кинет мне на спину, высверкнет косо
Белками; обвяжет жемчужным просом,
В смертный жгут заплетет.
И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет —
Пусть кольцо твое «ВСЕ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.
ДИДОНА И ЭНЕЙ
Мне разожги на площади костер.
На той, где люди-погремушки
Колотятся; где светит солитер
Окна; звенят фонарные чекушки.
Где так снуют повозок челноки
Железные, что пред глазами — красно…
Ты разведи огонь. Мне не с руки.
Мне дымно, горько и опасно.
Врой столб в сухую, злую мерзлоту.
Себя я привяжу к нему цепями.
Не дочь Неопалимому Кусту,
А сирота твоя, простое пламя
Сермяжное, гудящее, — огонь
Разрух, воительных пожарищ…
Ну, взад-вперед мехи, пылай, гармонь.
Еще куснешь. За пазухой пошаришь.
Я в балахоне, в каторжном мешке —
Среди пристойных, сытых, гладкокожих.
Снег на бровях. И иней на виске.
И мерзлые ругательства прохожих,
Смешки…
Ну ты, товарка, поджигай!
Приспело время — дрожью голой цапли
На зимнем озере. Щека что каравай.
Отщипывай! Грызи! Пей винной каплей.
Я только хлеб. Я рыбой запеклась
В огне метели; мед я — светят соты.
Лепешка я, вся втоптанная в грязь
Корявым башмаком, бараньей ботой.
Все украшенья бабьи — чужакам.
Еще вчера с ушей свисали
Смарагды; бирюза-слеза лилась к ногам;
А ныне… — гнезда галки в волосах свивали…
Еще доднесь — царицею плыла
По черной нищей улице Дидона!
Допрежь себя — всю память я сожгла.
От шепота — до крика — и до стона.
Хочу сгореть, доколе не придешь.
Мир вытек выколотым глазом
Из впадины, где молот, гвоздь и нож
И голос, на хрип сорванный приказом.
Сначала мы убили; после — нас.
Велик закон вселенской бойни.
Глядит во Ад сожженный Божий глаз
Со дна часовни все спокойней.
На площадь лютую. На выблески зубов.
На рой поддельных шапок Мономаха…
…на врытое бревно — мою любовь.
На цепи. На огонь: без страха.
Зачем житье, коль без тебя оно?!
Я только хлеб. Меня всю жизнь кусали.
А ты к костру шагнул — и влил вино
В рот, век привыкший к воплю и печали.
На темя вылил, брызнул на стопы,
Все поры хлеба кровью пропитались…
Бери! Кусай! Причастие судьбы.
Друг друга причаститься — попытались…
И пламя — вверх! Гудит над головой!
И с площади бегут мальцы! И крики —
Как бы на елке черной и живой —
Орехи, шишки, золото и блики!
То праздник наш! То Всесожженья день!
Мне без тебя не жить и дня! Гори же,
Ступня и голень, и моя смешная тень,
Дыши, огнище, радостней и ближе!
Я больше не хочу терпеть и ждать.
Я праздника хочу. Огня и дыма.
Не потолок коптить: под звездами пылать.
Неугасимо и неисследимо.
И, когда тело хлебное сгорит
До крохи, до сухой горбушки… —
Кто там, вдали, на площади стоит
И мнет в руках бирюльки да игрушки?..
Любимый!.. Не на жизнь ты опоздал:
Ровнехонько на смерть. Вон ее пятки —
На площадном снегу. И красный лал.
И петушки и сласти — за колядки
Дареные. Ты без оглядки прочь
Иди. Ты мой скелет забудешь черный.
И снег поет. И полыхает ночь.
И сыплются костра златые зерна.
ДАЛИЛА И САМСОН
У меня волосья мед.
Лизни.
От любви никто не умрет
Меж людьми.
…Я буду платья шить, чтоб грудь
Из них валилась сладко, дынно.
Золотовласье тяжко, длинно.
Замок запястья — разомкнуть.
Пыльца ольховая, нища,
Я стану мощной и роскошной:
Стозвоном под дугой подвздошной,
Широкой песнею дорожной,
Напряжена, как бы праща
В руках пастушьих.
Сколь носила
Я рваных вытертых сапог.
Сколько горьких трав вразмах скосила.
И въяве — вдруг — со мною — Бог.
Его серебряная сила,
Его живое естество,
Так копьеносно, лученосно,
Что не пойму: как жили розно,
Он — без меня. Я — без Него.
На шею бычью надевал
Алмазный снег! А я молила:
О, не хочу во мрак, в подвал.
Меня мир коркой изжевал.
Затки Ты в жемчуга Далилу,
Умой стиральным черным мылом,
Дамасским шелком сизокрылым
Окутай, как девятый вал!
Люби!.. В трюмо, дрожа, кошусь.
О, как хочу быть пышнотелой,
И с вербным запахом, и белой
Пургой… в ладонь Твою ложусь
Снежком слежалым, грязным, — таю…
Ты губы прислонил и пьешь…
Вода, вода Твоя святая.
Рта моего бессонный нож.
И я взмахну! Отрежу косы:
Твои?.. свои!.. — в последний миг.
И так дожди косые, слезы,
Омочат мой несчастный лик —
О, нге роскошный, а собачий,
А птичий, во пыли-грязи,
Как он и был, — немой, незрячий,
Самсон!.. в ладонях унеси,
Как неразменную монету…
«ДАЛИЛА» — выбито на ней…
И с ней иди бродить по свету,
По царству яростных теней.
И там, среди людского моря:
Спи в подворотнях!.. пей в чепке!.. —
Крестись на бедный храм в тоске!.. —
Хрипи в полночном сиром хоре!.. —
Меня, мою любовь и горе
Зажми в железном кулаке.
МЕДЕЯ И ЯСОН
Вот это ложе мое. Я заткала собой покрывало.
Тут, на шелках этих, — я, гладью и петлями — я.
Панцирна рыбия сеть. Тебя женщина так раздевала?!
Горе, собакой — сидеть! Мы на сегодня — семья.
Кровью, по кругу крутой, я за ночь сию заплатила.
Капля за каплей — налог. Надо еще?! — рассеку
Жилу — ножом. Пусть фонтан вырывается с праздничной силой.
Пусть достигает небес — я их достичь не смогу.
Ближе. Рубаху сорву. Дышу в твое мерзлое тело.
Вот продышала кружок в белом морозе груди.
Вот ты какой: весь из ребер. Из глотки, что выла да пела.
Крыльями руки свои за спину мне заведи.
Я не могу больше ждать. На колени встаю пред тобою.
Губы — как руки. Схватить. Плакать. Ласкать. Унести
Вдаль, далеко, во тьму, за улыбку слепого прибоя.
Так тебя нянчу: во рту, под языком и в горсти.
Дрожь по тебе идет, как зыбь по реке ледоставной.
Пальцы мои, что шуга, тихо меж ребер плывут.
Тьмой языка, немотой скажу тебе больно — о главном.
Рвется из мрака сосцов яркий небесный салют.
Кровью по небу пиши!.. Тебя Мастер Заоблачный создал
Лишь для меня: для жены. Зубы мои и белки
Брызгают Солнцем в тебя, швыряют снегом и солью.
Эти объятья твои, как валенки, мне велики.
Я в них тону. Я теряюсь, как в сахаре инея — птаха
Бьется в ярчайших лучах, слепнет — от синевы…
Ложе, лови нас, двух рыб! Мальки, заплываем без страха
В частую Божию сеть. Нам не сносить головы.
Лоб свой вжимаешь в меня. Это молот, златой ли, чугунный.
Вервия кованых жил режущим ртом перечту.
И, когда мир пред тобой весь раздвинется, белый, подлунный,
Красный, кровавый, дрожащий, забывший свою красоту, —
Страшный, неистовый мир, просящий врага о пощаде,
Хлеба забывший вкус, забывший звезду надо лбом, —
Ты лишь погладишь его, рукою ослепшей, не глядя,
Зимнюю, в поле, тропу — между ребром и ребром…
И расслоюсь! Развернусь! Весь веер январских сияний
Вымахну в деготь полночи! Парчу до куска раскрою!
Это прощенье, Ясон, отпущение всех покаяний.
Руками, губами возьми грешную душу мою.
Я — только вышитый флаг, лишь хоругвь в кулаках твоих древних.
Вкось — по ткани — лишь я: гладью, крестом и петлей.
Я не безумная матерь, я не Медея-царевна,
Я лишь рубаха твоя — под снегом и черной землей.
Я лишь кожа твоя, лишь рисунок родильный на коже,
Вдох и стон болевой в морозе немеющих уст.
Я — содроганье твое на прощальном, на нищенском ложе.
Стол, что без хлеба, вина гол, и жалок, и пуст.
И, пока нас не расшиб камень со звезд, бесноватый,
Сталью каток не подмял, ядом плюясь, грохоча, —
Будем вбиваться друг в друга гвоздями, друг на друге распяты,
Зажжены друг от друга, святые свеча и свеча.
СВЯТАЯ НОЧЬ
…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе —
Серебро. Гостей назвал — и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. —
Кто лукум в пурге жевал, кто-то — меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.
Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, — в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…
Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят — живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна — меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти — камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..
Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…
Рассупоньтесь… Туфли — прочь, cолнцем вышиты, звездами…
Путешественники, — ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, —
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…
Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь — в двери — меж звезд — костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает — слитком…
Вглубь меня — до дна — глядит: то ли песня… то ли пытка…
Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну — идем на сеновал, в царство шепота и крика.
Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… — как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.
В сена дым мы — обними!.. крепче!.. — валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона — в лоб владыки.
И в зубах моих — кулак, чтобы дух не вышел в крике.
Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог — сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему — как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском — в бурдюке — вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И — сияющей слезой
На излете поцелуя…
Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, —
Значит, так Он захотел: мы — лишь сон Его, любимый!
И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, —
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы — его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст — и звездный ток, драгоценный, непорочный…
И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, —
Вспоминаньем о косьбе — ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. — душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд — от смерда до царевны — в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки — и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром — на меня и в меня, —
и, Святый Боже, —
Взгляд, глаза, кресты огня — на щеке, груди, на коже:
Глаза два — вошли навек и навылет!.. — тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.
РАХИЛЬ И ИАКОВ
Пусть все — гульба и голытьба.
Пусть выпита дыханий бездна.
Твое дыхание — судьба
И свет небесный.
Приблизь лицо, упоено.
Я — родинка на теле люда
Родного. Я Пасхальное вино.
Что я жива осталась — чудо,
А ведь могла бы умереть —
Тонула… под ножом визжала…
Я не могу в глаза смотреть
Твои. Я сына так рожала,
Как поцелуя так — боюсь.
Так нежности боюсь — как боли
Родильной. На тебя крещусь,
Как на часовню в зимнем поле,
Как на созвездие Орла!
…И вот они, во тьме поющи:
Щека, и рот, и лоб… — и мгла,
В огнях вся, темень Райских кущей.
И рот мой рот вберет. И Дух
Мой дух вберет. И станем разом
Кольцом, из тел сплетенным двух,
Под воссиянный Божьим глазом —
Из двух сиротьих, птичьих душ,
Искавших родину родную,
Как друга друг — жена и муж
В последнем — первом — поцелуе.
…………………………………………………………………………………………
Нежный, Иаков, нежный спусти шелк со плеч…
Бережно, тихо, бережно, — тебе надо меня беречь…
Всю меня, как ежонка от игл, ты счастливо обнажи —
Таинство: будто мед с ложки течет, бабьи одежки совлечь…
Как на грубом дощатом столе тонко блестят ножи —
Длинные рыбы… Работал ты семью семь лет за меня…
Вот ты голый, горячий, Иаков… Держи Рахиль, держи,
Возьми под мышки — так берут кочергой — головню из огня…
Тихо, Иаков, тихо… Наляг… Коленом нежно раздвинь
Нежных тонких березовых ног — стволов — зимнюю стынь…
Я Белое Поле. Иди по мне… Рой тропинку рукой
В пушистом снегу… Я твой покой. Огонь ладонью закрой.
Это нутро горит: душа во чреве, бают, живет…
Руку горящую всунь в кувшин — в разверстый, нежный живот.
Это нежность с пальцев твоих льется, ясный елей… —
В сердце, в печень, в глотку, под дых, — о, погоди, пожалей…
Нежность — ведь тоже может убить того, кто ее не знал.
О, Иаков, я не умею любить!.. Рахили никто не сказал…
Как это… где прижаться и слить морозный узор — с огнем…
Где с губ живую воду испить… где — мертвую: так и заснем…
Теку я маслом в твоих руках… Я боле не человек —
Не чувствую боли, а чую — во тьме — алмазом — нежность одну:
Сверкающих снежных Медведиц вихрь, на голое тело — снег,
И я в сетях снега запуталась, рыба, и я у снега в плену!
И ты во мне, о снег седой, во мне, — а что ж ты горяч,
Что жжешься, сыплешься ты в меня богатством царских даров!.. —
То девкин смех, то крик мужской, то старческий волчий плач,
То белый, слепящий, холодный мак — в черноте — разбойных дворов!..
Ах, снег, великий!.. Ты все нутро засыпал до горла мне,
До певчей шеи… — нельзя дышать… — хриплю я, шепчу в жару:
О снег, о Иаков, ты жжешь и жжешь — сгорю я в твоем огне!..
Ты валишься, ты летишь, сияя, — от нежности я умру…
Ты всю меня обнял, любимый снег. Я белым тобою пьяна.
Мой нежный смех. Моя постель — сугробы, свет и простор.
Моя колыбель. Моя метель. Тобою погребена,
Теперь навсегда я тебе жена, о снег, серафимский хор.
И вот твоя грудь — снега полей; и вот твои ноги бьют
В меня бураном, и бьют крылом, светя в подсердную тьму:
О, хоть доподлинно знает Рахиль, что праотцы все — умрут,
Но нежности горькой, снежной, ночной она не отдаст никому!
И сырой земле!
И крику во мгле!
………………..Земля моя. Снег и лед.
Любимый, мы уснем на земле. Дай руки твои и рот —
Пред тем, как нас повезут на погост, под хлещущей плетью вьюг,
Под нежность вечных холодных звезд, спасенных от вечных мук.
КАРМЕН И ХОЗЕ
Ты разорвал на мне все кружева.
С тобой не слажу.
И чернь волос: о, голова,
Печная сажа.
Вот тело. Божьими в кармин раскалено
Щипцами.
Вот тело. У меня одной — одно
Пред всеми вами.
А ты!.. — с ума сошел цыган,
Солдат-подранок.
Поди!.. да ты напился пьян,
Пан перебранок.
И как мы оказались тут,
В чаду постели…
С меня одежды льют и льют,
Вином вспотели…
Дай губ сухих корявый сгиб.
Дай тела выступ,
Тот, снизу, — яростен, как хрип,
Как крик, неистов.
Слепой солдатской воли вопль!
Согнут, как корень,
Железный штык, кондак великих воль,
Уперт, упорен…
Ляг на меня. Пей губы, как вино.
Гвоздем вонзайся.
Рвань — кружева. Ребро раскалено.
Сильнее зайца,
Гонимого легавыми, — дрожу
Я под тобою.
Твоя Кармен. «Вот сына я рожу
Тебе!..» — хриплю губою…
Когда идет подземной силы дрожь —
Зачатье — свято.
Да, от тебя теперь уж не уйдешь,
От пьяного солдата!..
Пустая, с дыркой, каска на столе;
Пуль, извлеченных
Из раны, — так мерцает медь во мгле; Уклейкою печеной…
«Моя Кармен!..» — Ошибся. Не твоя.
Ничья. А Божья.
Ком вьюжного, сугробного белья
На бездорожьи.
И вымахну с постели голяком
Я, звонким смехом!
И встану перед смертным тесаком
Я дыбом, мехом!
Меня присвоить ты хотел?!.. Как нож,
В чехольчик спрятать?!..
Убей, попробуй!
…Ты меня убьешь.
Не надо плакать.
И лягу я под лезвием твоим,
Восставшим круто,
Как легкий лист, как поминальный дым,
Как ветер лютый,
Как нежный снег, узорочье-куржак,
Как кружев пена…
А я любила так тебя, бедняк,
Во всей Вселенной.
ФЕДРА И ИППОЛИТ
Ночь. Сорочка ночная — береста. Сюда прокралась
Голодною кошкой. Ступала: в до-время, во грязь
Допотопную. Рубаха, по ветру лети,
По сквозняку, встающему крестом — на пути.
Я безумна, Создатель. Мне нужен мужик один.
Мальчик мой, царь мой, отче, — дожила, дура, до молний-седин,
До сосулек в жарких косах, до мешочной завязки пупа… —
Сколько небесных монет поглотила сия рогожа, слепа!.. —
А пылаю, как масло в плошке, как скрученный вдвое фитиль…
Ты спишь. Подниму светильник повыше. Я твой теплый шарф. Твой костыль.
Обопрись на меня. Обмотай меня вокруг тощей шеи своей.
На колени встаю, молясь тебе, касаюсь свечами горящих грудей —
Твоего живота, твоего — по реке — плота, твоего — на зверя — копья.
Ожоги — зарева губ — на голизне — сердечками. Ты битая карта моя.
Я тебя проиграла. Себя проиграла. Разбросала себя, раздала.
Одно мне осталось: отшвырнуть одеяло, разорвать — от угла до угла.
Твоя плоть! О, Господь. Ты создал ломоть сего хлеба. Мне его дай.
Окунаю факел щеки в овраги и ямины, где мороз и собачий лай.
Семь железных сапог износила, шла по следу Федра твоя,
И гнала ее крови гончая сила под снегами простого белья.
Я целую колено твое: разбито. Над клетью груди — иволгой пою.
И, лицом со слепящими пальцами слита, целую — руку твою…
Я, Праматерь, — с мужиками балуя! — подолы задирая!.. хрипя
В винопитьях!.. — так руку твою целую,
Будто я не рожала тебя,
Золотого мальчонку, золотушного, тощего,
Что вареной картошки на рынке просил, —
А будто ты меня, девочку, вербочку тоненькую,
На радость себе — родил…
…………………………………………………………………………………………………………….
Келья — бочонок. Тело — мрак.
Мы — лишь двое бродячих собак.
Мы — два ангела, из сирот:
Нас на мороз выгнал народ.
Тихо. Я снюсь тебе. Все — во сне.
В руку беру свечу, и воск
Течет по лицу. Взрывом — до звезд.
Тени от нас двоих — на стене.
Плошки с жиром смрад. Аквамарин —
В улыбке — зубов. На тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму.
…………………………………………………………………………………………..
Я мать твоя. Тебя я родила.
Кормила всеми женщинами света,
Снегами молока. И я ушла
Вон — от тебя. Мой выкормыш. Планета
Моя. Вдаль — по тебе — я — босиком.
Я обошла всего тебя. Я знаю,
Как больно на тебе лежать ничком,
В Святой мороз: от края и до края.
…………………………………………………………………………………………
Красно, багрово внутри меня: горит…
Своды краплака, сурика раскалены навзрыд…
Кистью ударяешь. Краску вливаешь. Немотой меня распиши,
Голый купол живота-моего-храма, — о, младенец мой, за гроши,
Все подаст тебе безумная Федра.
Все отдаст: рубаху с телес,
И цепочку с ребра, и звезду с голых небес,
Только ты вжимай ей лицо в лицо! Ноги ей ногами схвати!
Только пей ее, пей ее, пей до дна —
Из нутра, из ковша, из горсти.
………………………………………………………………………………………….
Зарево рубахи сумасшедшей.
Руки твои срывают бедную ткань.
Плачу я над жизнью прошедшей.
Я твоя прорубь, я твоя Иордань.
Я твоя мать, ибо женщина — мать и только:
Вот выгиб чрева — опять тебя я зачну,
Кусну, заглотну апельсинной, лимонною долькой —
А выпущу в небо: звезду, Солнце, Луну.
………………………………………………………………………………………….
Как быстро ночь прошла. Я вся в поту.
Росу и кровь мне промокни всей кожей.
Два тела, мы несемся в пустоту.
Две духа — пряди порванной рогожи.
Я выпила тебя. Все молоко,
Сироп, вино твое. Сумой, сосудом,
Юродивой, бредущей далеко —
С тобой — под сердцем — ныне я пребуду.
Прощай. Я запахнусь в седую шаль.
Сорочку ты порви на перевязки
Грядущих ран. Мороза режет сталь
Оконное стекло – безумьем ласки.
Так ты разрезал чрево мне и жизнь
На два куска – на грязный и алмазный.
Иду нагая в мир. Шепчу: держись.
Не плачь, о Федра. Ты еще прекрасна.
Еще ты не седа. И не стара.
Еще в тебя горящий жезл вонзают!
Еще по льдинам-скулам – до утра
Безумных слез в овраг ручьи
Сползают.
ЕЛЕНА И АХИЛЛ
Снега. Погибла Троя.
Сундук столетий пуст.
Над храмом под горою
Все звезды сбились в куст.
У Божьего колена —
Клубящийся хитон
Небес… И я Елена.
И рот мой лампион.
Глаза мои агаты.
Шубейка — штопок сеть.
И я нашла солдата —
Такого!.. — умереть.
И я спасла солдата.
Он во поле лежал.
И на груди — Распятый
Вздымался и дрожал
В дыхании охриплом,
Во прорези белья…
Он плыл во сне погиблом
И умер, каб не я.
Его перевязала
Рубахою своей.
В рот изо рта вливала
Песнь, как бы соловей.
Его с руки кормила
Зачерствелым куском.
Я спину вздула силой,
И волокла — ползком —
На яростных лопатках —
На призраке горба —
Тебя, моя облатка,
Тебя, моя судьба.
И ночь на нас глядела;
И зимнее село,
Когда, таща, вспотела;
И зрак заволокло
Тягучим красным тленом…
В сугробах песий лай…
И пела я, Елена,
Как матерь, баю-бай,
О, над тобою, древним,
В крови, слезах, бинтах,
Над мертвою деревней
Во звездах и крестах!
И два горящих глаза —
В небесную парчу:
О, поцелуй!.. — и сразу
Я в смерть с тобой хочу.
Слеза меня ковала.
Рубила слепота.
И я поцеловала
Горящие уста.
И шепотом: блаженна…
Нища… гола… бедна… —
Тебя спасет Елена.
В жизнь унесет — одна.
* * *
Не плачь, не плачь, не плачь, мой милый, о любви…
Она пройдет. А ты – живи, живи, живи.
А ты когда-нибудь – умрешь, умрешь, умрешь.
В перинах пуховых. Во тьме рогож.
И вот тогда тебя оплачу я, оплачу я,
Любовь моя, любовь и жизнь моя.
СТАРИК В ЗОЛОТОМ ШЛЕМЕ
Надень шлем золотой. Тебя в нем напишу.
Всю выдавлю рудую краску
На ночь холста. Гляжу. И не дышу.
Тебя читаю зимней сказкой.
Я долго, долго, долго шла к тебе.
Я сто сапог железных износила.
Я – просто вдох твой, пот твой на губе,
Твой мастихин, твоей палитры сила.
А правда, что за боль – все рисовать?!
То ли проклятье… то ль заклятье…
Все смертное – навеки оставлять…
Срывать с красивой бабы платье,
Чтоб не обнять – на ложе уложить
И вновь – бросать, бросать, бросать, кусая губы,
На снег холста – чтоб выжить, чтобы жить –
Все краски, что тебе близки и любы…
Я просто краска. Масла я шматок.
Свеча, что жжешь всю ночь у начатой картины.
Я кисть твоя, ласкучий колонок,
Прирос ты мною крепче пуповины
К холсту. В твоих руках – пляшу!
…и за бугром
Слепого Времени, что нас под корень скосит,
Рисую Старика во Шлеме Золотом,
В лодчонке, кою в лед и ночь уносит.
РЫБЫ-ЛЮБОВНИКИ
Боже, Боже. Мы две рыбы. Ты багряно-золотой.
Я, серебряная глыба, возношусь над чернотой.
Заплелись навек хвостами, Время пахтая, вдвоем.
В мощное густое пламя Звездный Океан собьем.
Ты копьем ударишь света в чешуи моей броню —
Вон из брюха — в ночь — планета, вся подобная огню!
Ты, живой, — кричи, сгорая! Мертвый — спи в гробу своем…
Рыбы, мы в воротах Рая, в небесах горим вдвоем.
Сети сильные изловят. Распахает чрево нож.
Но от смерти, от любови ты, живущий, не уйдешь.
Так, как мы, ты будешь биться. Так же — страшно — будешь нем.
Так — в когтях небесной птицы — возопишь: «За что?!.. Зачем?!..»
И, как мы, горбат от страсти, и от голода — скелет,
Будешь вечно плыть за счастьем сотни долгих тысяч лет…
Под водой — мой бок сребряный! Твой — багряно-золотой!
Нам — игра, двум рыбам пьяным,
Под метельным караваном;
Лед не хрустнет под пятой.
Человек в холстине драной, наклонись… мы подо льдом…
Рыба, алая, как рана, как в густом огне — Содом…
По водам Он ходит просто. У Него на лбу венец.
Он берет в ладони звезды, как икру берет ловец.
Он прикажет — нас подарят — в сетях — царским поварам.
Нас на угольях изжарят. На сребре внесут во храм.
Причастятся люди мяса, нежной плоти, звезд икры.
И никто не вспомнит часа красоты. Любви. Игры.
Лишь безумие добычи. Лишь вязание сетей.
Лишь Божественный обычай — на тарелки площадей
Вывалить нас вперемешку — жабры, ребра, плавники, —
Чтоб вкусили Ад кромешный, чтоб звенели пятаки
Золотые, ледяные, —
Ввысь! вокруг!.. — хвостом бия:
Серебра дожди косые,
Серебра снега босые,
Золотая чешуя.
В ВОЛГЕ, В НОЧИ
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченая. Ты мною меченый.
Волжскою синей водорослью-травкою.
И толща вод пред нами раздвигается,
Как ноги мои — пред твоими чреслами…
Родилась — нагая. Умерла — нагая.
Нагая — в Волге — пред тобою — воскресла.
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.
И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
…Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.
Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.
ДЖУЛЬЕТТА И РОМЕО. СВАДЬБА В ДЕРЕВНЕ
Эта ночь нам петушья для счастья мала.
Не подушки, а перья жар-птицыных крыл.
Поцелуй иссушил — жбан на плахе стола:
Коли жажда — испей. Ты еще не любил.
«Нет, любил я уже!.. Волос, голос и стать…
Зрел я небо любви… Ее землю копал…»
Это ночью тебе пред Любовью стоять.
На иконе Ее — слезы — плахами шпал.
Под тела наши голые стелешь тулуп.
В сенях — раструбы валенок горе трубят.
Жарче зева печного мерцание губ.
Не откатишь поленом ты Время назад.
Весь, Ромео, седой. Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты иглой меня шьешь. Этот шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.
Белой тканью под шов одичалый легла!
Вот основа-уток. Вот подруб и кресты.
Я стояла весь век там, где прорубь и мгла,
Одинокой звездой — зачерпнул меня ты.
Из ведра в темных сенцах — всю в глотку!.. — испил…
Рот утер волосами моими до пят…
Так гвоздь в доску забил, так волчонком завыл,
Что глаза в темноте колокольно гремят.
А лицо-то Луна… А сегодня жена…
А заутро прощально целуй троекрат…
В деревянной церквушке венчанье — без дна.
Языками огней — волны-свечи — в накат.
………………………………………………………………………………………….
…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленьи, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.
И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.
Вот ладони копье. Губ сухая игла.
Стынет медь живота. Пламенеет мангал.
Эта жизнь нам, любимый, для счастья мала.
Так давай переступим простора прогал.
Древний выпьешь ли яд, душу корчащий вхруст,
Запущу ль нож кухонный под ребра, во тьму, —
Лишь с тобой, лишь с тобой смерти я не боюсь,
И ее красоту не отдам никому.
Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.
Ты мне в валенки тяжкие ноги запрячь.
Я в сиротстве жила. Я в сиротстве живу.
И сиротский, прощальный, посконный мой плач
Адамантом стекает в сухую траву.
Благодарствую, Бог, что на свет родились,
Что в миру жгли канатные руки смолой —
Перевились, слюбились, скрутились. Молись,
Ты, кормилица, за погребальной иглой.
Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна…
…У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…
И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…
РАДХА И КРИШНА
Вязь алмазов на шее, щиколках, на животе…
Ты весь блеск у раджей скупил и меня им закутал…
Отдам тебя воле, отдам тебя широте, нищете.
Отдам ночному павлиньему салюту.
Я ничего не могу без тебя: ни пить,
Ни есть… — обломала зубы о корку…
А надо жить без тебя. А надо жить.
А надо дробь крупы утаскивать в норку.
Яхонтом обвязалась!.. Рисовала тавро
Красное — на лбу — калиной, малиной…
Ах, Индия снежная. Бес в ребро.
Ножом — по пьяни — продранная картина.
Ты, Кришна, водил ко мне по лужайкам коз,
Я, Радха, чесала их шерсть — для прялки-жужжалки…
Я с ума по тебе сошла.
Я ослепла от слез.
Мне тебя жалко.
Мне себя жалко.
Мне не жаль нас двоих — нам жеребий пал,
Да такой, что цари — в зависть! — и боги.
Ты ко мне по ковру цветов шел.
Ты в снег упал.
Я срубила крест тебе
У дороги.
АЙ-КАГАН И ЧИНГИСХАН
Когда закат иссяк, толкнул казан
Обритый воин твердой пяткой.
Я лишь Луна, царица Ай-Каган.
Мой свет серебряный и сладкий.
Я молоко. Я льюсь в мохнатый рот
Слепой струей, кривой и белой.
Мне снится конь. Мне снится мой народ —
Он саблями в мое впивался тело.
Жила я девкой. Ела у костра,
От восхищения раскоса.
Была я дочь кагана и сестра,
Сводило пальцы от мороза
Мне; крючило сорожины ступней;
Плыла война, и я плыла в ней;
И хан восстал, как скопище огней,
Поднялся смерчем из-за камня.
О хан! Целую пятку, что как жесть,
И голени, все в конском поте, в мыле.
Ты ноги мне связал. Я вою: есть.
Я корчусь: пить — чтобы меня любили.
Будь хлеб мой, рис. Дай локоть мне отгрызть.
Дай волос откусить — носить его я стану
В тяжелой медной шайбе на груди. Твоя корысть,
Твой выкуп молодой и пьяный.
Ты яд змеи не пробовал на вкус?!
Ты мощный меч. Твой лоб обритый боем.
Язык волос колючих лижет — о, боюсь… —
Мне щеки, шею белую прибоем.
Я, круглая тарелка, свет леплю
Серебряный. Я над твоим затылком
Вишу. Я так тебя, Луна, люблю,
Как алчущий — в пустыне — льет бутылку
Себе в сухое черево, в петлю
Тугого горла: вот воткнется
В кадык стрела! — а я тебя — люблю,
Каган! И рот мне шире улыбнется.
И буду зверь я твой. И водка. Рис.
Собакой юртовой завою.
Так, лик закинув, выхрипнешь: «Молись!..» —
Ударишь саблею над головою.
И шею срубишь, и слетит лицо,
Как снег, все белое, в крови и поте, —
Лицо Луны, слепящее кольцо,
Серебряное, царственно в полете!..
……….все грязное, и руки так грязны —
Барана резали, и черемшу рубили,
И дергали ковыль в виду Луны
Для варева… — и так тебя любили,
Так гладили ребро и бычий лоб,
И лунные мои светили щеки
На тело, что положат в царский гроб,
Под яркий небосвод высокий;
И будешь ты от водки сыт и пьян,
От звезд ослепнешь, зарычишь: куда я?!..
И лишь одна царица Ай-Каган,
Безглазая царица Ай-Каган,
Все выльет серебро тебе, седая.
LASCIATE MI MORIRE
Дайте мне умереть вместе с веком —
Тем в подвале убитым Царем;
Рыжим фрицем; обугленным зэком;
Пьющим ром в анфиладах хором
Старым деспотом — в оспинах рожа;
Храмом, взорванным лютой зимой…
…Как с Тобою похожи мы, Боже,
Мой бессмертный, отчаянный мой,
Мой ободранный, голый, без кожи,
На снегу Бесноватый Немой.
* * *
Последний вой волчицы, тонкий.
Последний вой, седая нить.
Хочу родить тебе — ребенка.
Хочу тебя в нем — сохранить.
Хочу охранить тебя руками.
Хочу хранить тебя животом.
Хочу раздуть твое — в небо! — пламя.
Не хочу — схоронить
Под Неопалимым Крестом.
Я еще у тебя — молодая!
Я еще у тебя — молода………..
Наш сын стучится в живот мне — во врата Рая.
…и распахнет врата — прямо Туда.
ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ
Я нацеплю все побрякушки.
Заставлю факелы зажечь.
Под сводами черно и душно.
И лишь бугрится, как горбушки
Хлебов, плоть оголенных плеч.
Дворец молчит, медведь тяжелый.
Я сплю. Я в слепоте веселой.
Я вижу внутренность дворца,
Как зрит ребро живот свой голый,
Ресница видит тень лица.
Я, Астис, нищая царица.
Простимся. Кони у крыльца,
Верблюды… Надо помолиться…
Парче с меня не ливнем литься –
А чешуей, пером с крыла
Сползать… Какая жизнь большая…
Иконы в ней огнем горят.
Пылает сурик: «Не святая!..»
А голь и гиль, толпа курная,
Целует раму и оклад.
Прощанье краской не напишешь.
Уж лучше руку отрубить.
Царица я, а ты не дышишь.
Нельзя тебе меня любить.
Ты царь, дворец твой в Сиракузах,
Царица я – дворец мой тут,
В Эдеме. Золотые друзы
Снегов – на блюдах мне несут.
Спознались мы в таких коронах,
Что лучше б – оземь! – на куски.
Закат кинжальный, запаленный.
Снега тяжки и высоки.
Январь. Спят села воробьями,
Владенья смертные мои.
Я – на ветру – в шубейке – пламя:
Зуб на губе, ладонь в крови.
Так крепко ногти засадила,
Чтоб не кричать, как оторвут
Рабы от Артаксеркса – силой,
На горб слона заволокут,
Накроют вышитой попоной,
Забьют в тимпаны, зазвонят…
Коль ты вошел в родное лоно –
Ты не воротишься назад.
И лошади храпят и бьются,
Горит на сбруях бирюза!
Горят озер январских блюдца –
Мои безумные глаза!
Не брызнут слезы на морозе,
На пьяненьком колотуне.
Царица не почиет в Бозе:
Истлеет в снеговом огне.
И, под уздцы схватив животных,
Зверей, чьи сливины-зрачки,
Чьи спины – в адамантах потных,
Пахучих, — двинулись свободно
В поля сияющей тоски!
В поля, по тракту, где ракиты,
Как Магдалины, в буйстве кос –
Сухих ветвей; где вместо мыта
За путь – солдат в земле, убитый,
Горошины медвежьих слез…
И я зажму свой рот подковой,
Ничком качаясь на слоне.
И стану снежною половой.
И стану жемчугом в вине.
И стану сохлой кулебякой.
И грязью, что насытит гать.
Я стану бешеной собакой.
Я буду лаять и дрожать.
Я буду выть в полях буранных,
И с волком спутают меня.
Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный,
Мои баянные меха.
Мои сугробные палаты.
Мой чернобревенный чертог.
И келья, где, гола, распята,
Я знала: мой со мною Бог.
Слоны сторожко в снег ступают.
Верблюды плачут и косят.
Они бредут к воротам Рая,
И все бубенчики гремят.
И поезд мой, обоз мой царский,
С атласом, сканью, барахлом –
Не стоит дуновенья ласки,
Одной несчастной, сирой ласки,
Льняной, тишайшей, ясной ласки
В полях, где были мы вдвоем.
БЕЛОЕ ПОЛЕ
Я буду бежать через Белое Поле.
Огромное Белое Поле.
Мне сердце иглою мороза проколет.
Остудит великая воля.
Я буду так вязнуть — распатланной бабой —
В медвежьих снегах и волчиных.
Ловить и глотать — задыханием слабым —
Сребряную водку равнины.
Огромное счастье, что мне не по чину,
Ловлю и глотаю, вдыхаю,
Целую, — как ягоды сладкой калины
У врат деревянного Рая…
И там, где конец Белополью, где искры
Сугробов — венцом над затылком, —
Плеснешь Ты ко мне из сияющей жизни —
Заезженной, хриплой кобылке —
Кагором Крещенской бутыли нарядной!
Водой Водосвятской, живою!
И так у ворот обниму тебя жадно,
Сурово, отчаянно, празднично, страдно,
Как держат свечу над землею.
И в хрусте морозном молитвой пребудет:
«Живи… О, живи… О, живи же…»
Простите, меня не осудите, люди,
Что к реберной тверди, к огню на остуде,
Я льну и теснее, и ближе.
И Ты в меня дышишь, мя отогреваешь —
Меж розвальнями, кандалами…
И рот свой, причастье Потира, вливаешь
Мне в душу; и грозную смерть забываешь,
Покуда лишь Белое Поле меж нами,
Гудящее Белое Пламя.
* * *
Никогда не бойся остаться один.
Никогда не бойся остаться одна.
Просто жизни твоей – не ты господин.
Просто ты не муж. И ты не жена.
Просто вы, как травы, на миг сплелись,
Как солдаты, в избу вошли на постой.
У иконы заплакали, во тьме обнялись,
Утром крикнули: «Куда ты! Постой…»
Просто мир – такой непорочный Содом,
На поминках по счастью накрытый стол.
А любовь – что любовь? Она просто дом,
Куда ты вошел – и откуда ушел.
Ты прости, прости, если что не так.
Вон она, за окном – звездных воинов рать.
Наша жизнь – да, вся – стоит ржавый пятак.
Но мне жалко, так жалко тебя покидать.