ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Старожилы Еревана часто тоскуют по прежним улицам, домам, рынкам… Вряд ли те дома были удобнее. Но внешний вид города с детства остался в нашей памяти сплетённым с лучшими воспоминаниями, а претерпел изменения далеко не в лучшую сторону, что-то родное уплыло, вот и тоскуем…
В старом центре Еревана, несмотря на мощные застройки, с позапрошлого века кое-где сохранились турецкие дворы, а может, персидские, кто их разберёт. Вход туда через низкую длинную арку, а весь двор с узкими дорожками застроен разномастными жилищами с деревянными балконами, довольно хлипкими пристройками и террасками под кухни. Раньше всем этим богатством владел так называемый «хазеин», он считался владельцем и брал со всех жильцов плату. Первое время, когда вереницы переселенцев из Восточной Армении потянулись в маленький уездный городок, хазеины были турками и сдавали излишки жилплощади армянам. Потом произошли маленькие и большие перемены, многие турки постарались тоже переселиться кто куда, так что я родилась уже при хазеине, которого звали Драстамат. За глаза – Цецох (драчун) Дро. Любил кулаки в ход пускать. Жена у него была толстой и крикливой коротышкой, а Дро поколачивал её после каждого обхода жильцов. Никак, деньги делили, семья большая, а Дро к тому же любил по вечерам прикладываться к большому штофу, завёрнутому в кусочек карпета. Вино ему приносили с рынка напротив. Рынок этот, Колхоз-шука, был огромный, грязный и шумный, полон всяческой еды, будок и ларьков со штофами и бочонками вина, фруктов и овощей, рыбы – бахтака и форели. В одной из будок работал его свояк, Топал Маис, чья дочка часто бегала к нам во двор играть с нами. Домашнее вино коварно, и разнимать разбушевавшихся супругов отправлялись как на дежурство. Из окон доносились крики, визг, впрочем, не только из этих окон.
Так что первой мечтой каждого жильца, включая детей, была самое что ни есть обыкновенное желание: обзавестись собственным домом и собственным двором, где детям можно было играть, расчертив мелом хоть весь двор, а женщинам взбивать шерсть, выкладывать тюфяки, одеяла и подушки под жаркое ереванское солнце на просушку без обсуждения очереди. Та земля, откуда появились в основном обитающие в этих дворах переселенцы, наверное, не знала таких коммунальных условий. Огромная страна, куда прибыли они, гонимые неведомыми им протоколами, почему-то оказалась для обычного жилья слишком тесной. Моя мама, единственная из этого двора побывавшая в Москве, рассказывала, что у них почти то же самое, но живут скопом в квартирах, разве что обед в разных кастрюлях варят. При этом делала такое выражение лица, что сразу становилось понятно, что в Москве на обед варят что-то совсем уж неподобающее.
Посудите сами – в суп с законной картошкой нарезают солёные огурцы, сосиски и ветчину! Но мама там жила в гостях у айсоров, это такой древний-древний народ, и они до сих пор варят свои обеды, немного похожие на наши, тоже древние и, как считают историки, тоже совершенно неизменившиеся.
Мечта отца о собственном доме в саду исполнилась. С большими трудностями, продав все ковры, посуду и «обстановку», как тогда величали мебель, родители купили на окраине города роскошный абрикосовый сад с виноградником и стали строиться. Дом смотрел на величественный Арарат, до сих пор помню цвета горных склонов. При Хрущёве на улице построили пятиэтажки и дом смотрел уже только на Арагац. Потом и его застроили.
В старом дворе остались мои подружки и отец иногда брал меня туда, когда кто-нибудь болел и присылали за своим доктором. В наших комнатах уже обустроились новоприезжие, непонятные люди с незнакомой кухней и странными запахами.
Во дворе всё время происходили разные значительные события. Дальняя родственница отца привезла дочь после школы жить к нам в надежде на «инистут». Вместо «инистута» через месяц Седа сбежала с соседским племянником, который жил у своего дяди, больничного завхоза. Соседский племянник был лет на двадцать старше Седы, бросил свою семью в деревне и мама всё время повторяла: «Как она могла потерять от него голову! Ведь у него даже зубов нету!» Зубов у Седрака не было после драки с братьями брошенной жены, которые так поколотили сбежавшего зятя, что тот несколько месяцев отлёживался в больнице. Дядя работал вместе с отцом в той же больнице, естественно, они тут же поссорились. Всей семьёй, мы, дети, очень страдали от этой ссоры, так как их младшая дочь до этого была нашей подружкой.
Балкон наш упирался в торец пристройки, подвал которой жильцы сдавали на ночь гаварским колхозникам с рынка. Оттуда пахло луком, мешки картофеля рано утром грузили на тележку, вечером заносили обратно. Дети их постоянно что-то жевали, но жили они очень бедно, отец семейства на рынке помогал грузить мешки. Однажды их мать Тамар появилась на балконе в роскошном халате из китайского шёлка, а дети в матросках продефилировали по двору с мячиками в сетках. Двор глядел на них выпученными глазами и с отваленными челюстями. Тамар стала одеваться, как артистка, старый Сето словно помолодел, щеголяя в тёмносинем шевиотовом костюме, словом, они разбогатели. Много лет судачили про счастливую лотерею Сето, «латаре», но никто не понимал, каким образом это могло произойти.
У Сето была астма, и неудивительно, столько лет жить среди луковых испарений. Во время приступов они звали отца, папа что-то колол, Сето оживал, и жаловался, что жена не хочет уезжать из «центра», а то он вылечился бы на чистом воздухе. Жену уговорили, после того, как она несколько раз побывала в нашем новом просторном доме, окруженном тутовыми и абрикосовыми деревьями. Дом они отгрохали двухэтажный, чуть подальше, к ущелью.
И в один из приступов Сето поведал отцу тайну своего богатства. Ночью из каждого мешка он брал по луковице и картофелине. На обед хватало. Но однажды он вместо картофеля нащупал деньги. До половины мешок был набит пачками купюр. Сето чуть не остался ночевать рядом с этим мешком. Отволок его подальше к стенке и прикрыл тряпками. Утром за картофелем почему-то не пришли, появились колхозники через два-три дня – оказалось, одного из них после свадьбы зарезали ножом. Гаварцы забрали свой картофель и исчезли. Сето на первых порах был осторожен, тратил только на мясо и настоящее (зулал) масло. Потом жена выпросила на халат.
Посреди нашего старого двора росло тутовое дерево, к которому никому не разрешали подходить. Тута осыпалась под ветром на пыльную землю, а рвать с дерева Драстматова жена не разрешала.
Мы, девочки, играли в куклы и в тун-тун. Тун – это дом. Заворачивали наших гуттаперчевых голышей и тряпичных детей в полотенца, называя друг друга почему-то Лидой (соответственно, игра называлась Лида-Мида) и вели между собой бесхитростные, но вполне взрослые разговоры:
– Ахчи, Лида, мой сегодня ничего не поел!
– Ахчи, а мой с утра вырывает. А-а-а-а, баююю, может, к врачу пойти?
– Ахчи, говорят, эта врачиха по знакомству поступила, лечить не умеет, лучше пойдём к еким Вардуш, говорят, травами она даже рак лечит!
Мы оборачивались к третьей девочке и здоровались:
– Вардуш тота, барев-барев, у моего никак понос не пройдёт!
Лялик, которая с нетерпением ждала своей очереди включиться в игру, неожиданно брякнула:
– Твоей дочке надо операцию делать!
Это был новый поворот, до операции мы ещё ни разу не доходили.
Я завыла:
– Вай мама джан, не дам резать ребёнка!
– Операция сложная, папинцит, над правой ногой делают.
Я завыла ещё громче:
– Вай, ослепнуть мне! А если потом станет топал (хромой) как Маис?
На что Лялик – Вардуш, помню, серьёзно предложила:
– А давай твоей кукле сначала ноги пришьём, потом операцию сделаем!!
Самой заветной куклой в те послевоенныые годы, конечно, была кукла с закрывающимися глазами и длинными загибающимися ресницами. Такая кукла была у Назик из соседнего двора, отец её был завскладом и как-то Назик принесла показать нам новый гуттаперчевый кукольный сервиз. Мы ахнули. Маленькая оранжевая чашечка, такое же оранжевое блюдечко, чайничек! Завороженно смотрели мы на эту невероятную красоту, зная, что такое продают только в Особторге, и то всего одну-две штуки. Наверное, второй сервиз для секретаря ЦК. Должны же у него быть девочки! А на нашем балконе стоял табурет, вернее, стул со сломанной спинкой, застеленный обрывком простыни под скатерть. На табурете красовались атрибуты нашего тун-туна, то есть «дома»: красивый стеклянный пузырёк из-под «Красной Москвы», осколок толстого зеркала, а графином служила маленькая бузатая скляночка из аптеки. Тогда графин был неотъемлемой частью советского быта. Стаканчиками служили алюминиевые надпробники к коньячным бутылкам, которые приносил отец для всей дворовой детворы. Иногда мы раскладывали на столике великолепные этикетки к винам и коньякам «Арараттреста», с гроздьями винограда и видом Арарата. Из этих этикеток мы вырезали Арарат и наклеивали на всё, что держало клей. Больно уж красивая гора и даже мы, дети, это понимали.
А тот гуттаперчевый сервиз снился мне по ночам и стал моей заветной мечтой. Как только я попала за границу, оттуда я привезла Мадонну чайную, Мадонну кофейную… Из командировок тащила сервизы обеденные. Тяжелые, фарфоровые…
Я мечтала о собственном доме, собственных деревьях, всю жизнь обустраивала гнёздышко, дачу, все подоконники на работе и в квартире засадила цветами … Так что знайте, все мечты идут из детства…
Кажется, в тот год я пошла в школу. Одну из тряпичных кукол, поменьше, я завернула в газету «Правда», засунула в просторный портфель вместе с букварём, который давно читала наизусть. Тётя сшила мне пенал, внимательно покрутив его в руках и осмотрев швы, я сварганила пенал – кроватку для моей Варсеник. На уроках я просовывала руку в портфель и нежно гладила тряпичный пенал с тряпичной куклой. В портфеле помещался ещё и парусиновый мешочек для завтрака. Во время уроков, особенно, на первом, я умудрялась вытаскивать оттуда микрокусочки и незаметно отправлять в рот. Так что учиться было не так тягостно, единственным неудобством было то, что урок длился дольше, чем перемена. Но соседская Маник, которая пошла в школу раньше меня, уверяла, что есть ещё одна перемена, такая большая, что в школу вообще не ходят, а сидят дома и ждут.
Разумеется, мы все стали ждать эту большую перемену, но когда она наступила, я просто изнывала от скуки. С тех пор и невзлюбила каникулы: в школе было намного интересней.
Но после первых же каникул, расслабившись, я потеряла бдительность и моя Варсеник «раскололась», попросту говоря, неожиданно выпала из парты прямо под ноги учительнице, расхаживающей по классу, как будто её громкий голос не был слышен с законного места за столом или у доски! Взрослая тётенька почему-то так заорала, что мы тоже стали кричать. Потом все замолкли, и, как говорится, в звенящей тишине меня вывели к доске с этой куклой в обнимку. Она что-то говорила, я стояла перед высокой и полной учительницей, которую ещё не успела полюбить, вся красная, обливалась горючими слезами и со страхом ждала, что куклу отберут и выбросят в окно. Но случилось другое: учительница схватила меня за ухо и вытолкнула в коридор. Огромный светлый коридор, где ни одной парты, чтоб сесть и оплакать мой позор.
Конечно, я предполагала, можно даже сказать, знала, что играть в куклы после того, как пошла в школу, предосудительно. Но мне было шесть лет и я ещё не понимала, что означало выдворение из класса. Решила, что выгнали из школы и тихо побрела домой.
Сторожиха, увидев меня, спросила:
– Ты из какого класса?
– Ни из какого, я тут не учусь…
– Тогда что ты тут делала?
– В куклы играла…
– Иди, иди, тут тебе не детский сад. Далеко живёшь?
– Во дворе.
Но свой двор я не смогла найти самостоятельно. В школу меня привозил папин водитель, а назад увозил уже с папой.
Улицы казались знакомыми, обойдя их все до конца, и взад и вперёд, я обнаружила, что наш двор именно с нашей аркой куда-то исчез.
Уже стемнело, когда меня окликнула незнакомая женщина. Она наклонилась ко мне и спросила:
– Вай-вай, а что ты тут делаешь в такое время одна?
– Наш дом пропал куда-то…
– Так это ты сама пропала? Как зовут твоих родителей?
Как же мне повезло, что родилась я не в мегаполисе, Москве или в Нью-Йорке! Ведь если ты родился в маленьком городе, то чуть ли не каждый второй мог знать твоих родителей!
– А фамилию свою знаешь? И отчество? Так ты нашего доктора дочка? А мама учительница? Ну и занесло тебя! Давай, пошли!
Мы сели на трамвай и доехали до рынка, который назывался «колхоз-шука». Тут я сразу узнала наш дом. Хорошо, что тётенька пришла со мной и меня не наказали, в это время папа носился на машине по вечерним улицам, учительница, увидев его, упала в обморок, а сторожиха била себя по голове кричала: Вай-вай, она меня обманула, а то я бы не выпустила!
Этот день я часто вспоминаю. Случайность, равнодушие, злобность и агрессия смешались в одном потоке, и вынес меня этот поток на берег благодаря доброте и участливости. И я всю жизнь благодарно старалась «передать дальше». Кстати, в этот день я узнала много вещей. Во-первых, в школе есть такое наказание, как «выгнать из класса». Тут надо спрятаться где-нибудь, но далеко не уходить, после звонка наказание автоматом заканчивается. Во-вторых, если за тобой должны заехать родители, жди там и никуда не отлучайся. В-третьих, когда потерялся и не знаешь дорогу, надо спрашивать.
Ну а в куклы я продолжала играть до десятого класса. И носила их с собой в школу. Правда, к тому времени я уже научилась надёжно прятать запретные вещи.
Однажды, много лет спустя, мама моего одноклассника, услышав эту историю, рассказала мне, что её сын точно так носил любимую машинку в школу на животе под майкой. Я чуть не подпрыгнула: как же я не догадалась! Детей же мамы прижимают к груди!
Подумать только, всё же мужчины всегда умнее женщин, но разве в этом возможно признаться?