ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
— Ты улыбаешься? Ты счастлив?
— Может быть. Может быть, я счастлив, потому что принял решение.
— И какое решение ты принял?
— Важное. Само важное решение в моей жизни. Как Санни…
— Кто? Кто такой Санни?
…………………………………………………………….
В течение всей нашей жизни мы встречаем людей, знакомимся, расстаемся, порой теряем навсегда, или так же навсегда приобретаем. Так или иначе люди, которых мы встретили на своем жизненном пути, оставляют след, отпечаток в нашем сердце. И время от времени они всплывают в нашей памяти. Всплывают по поводу и без повода. И оказывается так, что они – эти люди — просто живут с нами, в нас. Они – это частица нас самих. И порой они очень могут нам помочь, «беседуя» с нами, или просто появляясь в нашей сознании. Один из таких людей в моей жизни был Санни. Санни я не забуду никогда…
В тот день, как обычно я, выходя из дома, поздоровался с ним.
— Привет, Санни.
— Привет…
— Хороший день!
— Хороший день…
— Я иду на работу. Сегодня понедельник.
— Да. Понедельник.
— Не скучаешь?
— Нет.
— Ну, я пойду. Пока.
— Пока.
Санни остался сидеть у подъезда дома, где он жил, где мы все жили тогда, на улице Киевян, и смотрел на проезжающие вниз по улице автомобили и на спешащих по своим делам прохожих. Санни был инвалид. Ему было тридцать лет (как и мне тогда), и жил он со своей мамой – подругой моей мамы и нашей соседкой. Моя мама рассказывала, что когда Санни появился на свет, он не заплакал и не закричал, как все новорожденные, а просто вздохнул и улыбнулся. И все вокруг тоже заулыбались. И поэтому мама Санни дала ему имя Солнечный… Правда эта история, или нет, совершенно неважно, потому что Санни действительно был какой-то солнечный, лучезарный. Не было такого, чтоб кто-нибудь не улыбнулся, когда встречал Санни, когда говорил с ним, просто здоровался, или молчал, выпивая с ним кофе. Потому что у Санни была самая добрая и солнечная улыбка на свете, и он действительно излучал свет. И так было все двадцать пять лет его жизни. А потом Санни попал под грузовик. И не умер. Вернее, как он сам говорил, почти не умер. После аварии Санни остался парализованным. И с тех самых пор он перестал быть солнечным. Как-то потух. И Солнце погасло тогда… Никто уже не улыбался, увидев его. И сам он перестал улыбаться. Лишь сидел в своем инвалидном кресле с утра до вечера у подъезда. День за днем. А когда шел дождь, или было холодно, его усаживали у окна — они жили на первом этаже, — и он опять смотрел на прохожих и на машины.
В то утро я пошел на работу — голова раскалывалась изначально! — думая о Санни. За целый день, наверное, ему приходится перекинуться лишь несколькими словами с выходяшими из дома соседями, да и то, если повезет. Ведь обычно Санни, сидящего у дверей подъезда, никто и не замечал, ибо постепенно стало казаться, что он сидел там всегда… Я и сам часто, входя в дом, возвращаясь с работы, ограничивался лишь кивком в его сторону… Теперь, идя на работу, я подумал: может, Санни больше не улыбается, потому что он стал одиноким? Сидит целый день неподвижно в кресле — не может повернуть даже голову; лишь слегка двигает правой рукой, отгоняя от лица мух… И каким, наверное, счастливым бывает он, когда иногда вечером его мама везет на прогулку вниз по улице до Киевского моста и обратно. Ведь для того, кто безвылазно сидит дома, подобная прогулка покажется целым путешествием! Но потом я подумал, что Санни все равно не был счастлив. Уже никогда. Даже во время этих прогулок. Санни уже никогда не будет счастлив, как никогда и не будет улыбаться, подумал я. Санни никогда больше не будет солнечным…
День выдался не очень (понедельник!). Я отработал свои положенные восемь часов и, окончательно замученный головной болью, пошел домой. Это был жаркий, душный июльский день. Где-то с четырех часов тучи начали собираться над городом, и ясно было, что вечером опять будет гроза. Последние дни каждый вечер бывала гроза…
У подъезда нашего дома, как обычно, сидел Санни в своем кресле и беседовал с мальчиком из 47-й квартиры. Тот был в шортиках, с пластмассовым пистолетом и сидел рядом на ступеньках.
— Ты взрослый, но у тебя совсем нет морщинок! — услышал я слова мальчика.
Санни ответил:
— Я просто почти не улыбаюсь и никогда не смеюсь. Поэтому их и нет, этих самых морщинок.
— Ты злой человек – поэтому не смеешься?
— Мне кажется, я не злой… Мне просто так кажется…
Ничего не сказав, я прошел мимо них и зашел в дом. Семьи не было дома — кажется, все уехали на какое-то мероприятие, сейчас уже не помню: жена, дочки, мама. Я разогрел обед, поел. Послонялся по дому немного, и, решив не включать ни компьютер, ни телевизор (от головной боли хотелось повеситься), спустился к подъезду и сел рядом с Санни. Мальчика уже не было. Стало душнее, и чувствовалось, как воздух все больше электризуется.
— Будет гроза, — сказал я.
— Твои на такси уехали, — ответил мне Санни. — Не помню, сколько времени назад.
— Не важно. Важно то, что я остался один…
Санни посмотрел на меня так, что мне стало стыдно.
— Что ты знаешь об одиночестве, Овик?.. — пробормотал он.
На это я ничего не сказал. Мне действительно как-то стало стыдно. И еще мне показалось вдруг, что я умираю. Голова стала болеть сильнее.
На мое удивление, Санни сам заговорил снова. Обычно, он просто отвечал на вопрос, или эхом повторял то, что слышал, подтверждая слова собеседника.
— Что ты можешь знать об одиночестве вообще, Овик?? Как будто ты сидишь целый день в инвалидном кресле и только тем и занят, что даешь имена мухам? Или машинам? Или угадываешь имена прохожих?
Кажется, я обиделся, и поэтому совсем некрасиво огрызнулся:
— Ну, прости, что я не в инвалидном кресле…
Санни промолчал, но я понял, что он хочет сказать еще что-то, и просто стал ждать. Он заговорил не скоро. Но все-таки заговорил.
— Знаешь, что такое одиночество, Овик? Одиночество – это Вселенная. Ведь и она одинока…
-Санни!
— Постой. Я вот придумал… Знаешь еще, на что похоже одиночество? Оно похоже на забытый в тарелке огрызок яблока, который ржавеет и сморщивается. Но больше всего одиночество похоже на рак. Оно поражает, метастазирует… И спасения от него нет. Да-да! Одиночество – это диагноз… И у одиночества лишь две стороны: одиночество и опять одиночество. И еще одиночество – это молчание… Поверь. Немой не тот, кто не может говорить, а тот, кому не с кем говорить. Когда никого нет – немеешь… Впрочем, самое глупое – объяснять заведомо необъяснимое заранее непонимающим.
— И что же с тобой происходит?
— Ничего, Овик. Самое интересное, что со мной происходит,- это мои мысли.
— Что же ты хочешь? Что бы ты сейчас хотел, Санни? Ну… если б ты мог ходить. Если б не был прикован к этому креслу? Прости…
— Честно? Я ничего не хочу, Овик. НИ ЧЕ ГО. От мыслей и переживаний я стал пустым. От мыслей я отупел! Теперь я выжжен изнутри и иссушен. Знаешь? Иногда… вернее часто… я поражаюсь одной мысли: почему мое сердце не останавливается? Почему не разрывается?? Почему оно продолжает так глупо, по инерции биться и перекачивать кровь по моим жилам? Зачем? Это глупо, глупо! Скажи мне, Овик джан! Почему я не перестаю быть? Я есть, и в то же время меня нет. Ведь это не я. Уже давно не я. Ведь я больше не тот солнечный мальчик, правда? Горе поменяло меня, и я стал не живым. И еще неживым меня сделали книги. Впрочем, у меня никогда не было другого выбора. Никогда. И поэтому оставались только книги. Но книги уже давно не спасают. Это ужасно… это ужасное чувство, когда понимаешь, что надо что-то менять, но менять собственно нечего. Уже больше нечего менять, и уже больше никогда ничего не изменится.
— Ну, почему ты так говоришь?!
— А ты сам посуди: что может у меня поменяться? Разве что обивка моей коляски износится, и его придется заменить. Нет, точно! Я НИЧЕГО больше не хочу. Когда знаешь, что ничего все равно не произойдет и не поменяется, начинаешь ничего не хотеть. Вот только… я подумал, что мне хотелось бы умереть… Я устал!
— Ну, знаешь ли! Это очень смелое желание, — попытался пошутить я. – Роскошное даже…
Санни ничего не ответил.
— Хочешь принесу какую-нибудь книгу, почитаешь? Ты давно не читал?
— Не хочу. Иди домой, Овик, и поспи. У тебя ведь болит голова. Поспишь немного и пройдет.
Меня подташнивало, и я действительно чувствовал себя неважно. Я пожал руку Санни и поднялся в свою квартиру. Опять послонялся по дому немного, и опять, решив не включать ни компьютер, ни телевизор, лег на диван и заснул.
А потом меня разбудили какие-то непонятные удары в дверь. Я их вместе с каким-то грохотом услышал во сне, а потом и проснулся. И открыл глаза. Было очень темно. В дверь продолжали стучать, и что-то все время грохотало (наконец-то, понял: гроза!). Я выругался, подумав, что мои забыли ключ, и, зажигая где попало свет — торшер, люстра в комнате, свет в коридоре… почему стучат в дверь, а не звонят? Ведь свет есть! — пошел открывать…
-Санни??
На пороге лежал Санни, и, подтягиваясь на руках, пытался сесть. Он был очень грязный, воистину промокший до нитки. И лицо у него было мокрое. И я не понял, то ли это от дождя, то ли Санни плакал… Я почему-то успел подумать, представить, как Санни, бросив свою коляску у подъезда, помогая себе только руками, прополз до четвертого этажа. Сколько ж ему для этого понадобилось времени? Сил?
— Что же ты такое творишь?! — закричал я, помог ему сесть, а потом хотел на руках отнести его в дом, но он остановил меня.
— Послушай! Послушай, Овик! Я только хочу сказать. Я хочу сказать, что все неправда. Я неправду тебе сказал. Вернее, я думал так, но я ошибался…
— Успокойся, прошу тебя! Я сейчас принесу воды. А потом отнесу тебя домой. Ведь у вас всегда окрыта дверь в квартиру, так?
— Подожди, это потом, дослушай. Я для этого вскарабкался на четвертый этаж… Так что тебе придется сейчас дослушать меня… Я неправильно тебе сказал. Слышишь? Я хочу! Я очень хочу! И этого у меня больше никогда не будет. Понимаешь?! НИКОГДА.
— Санни, успокойся! Выпей воду!..
-Овик! Я хочу поехать в Париж! Я уже никогда, никогда не поеду в Париж! А я так хочу увидеть Париж! Хочу поехать в Лондон, Прагу, Вену! Но больше в Париж. И еще хочу облака. Ов! Мне никогда не сидеть в самолете и не смотреть на облака сверху. Еще я хочу познакомиться с девушкой на остановке и предложить ей свой зонтик, если пойдет дождь. Я хочу пьяным вернуться домой из бара какого-нибудь. Я хочу сидеть на скамейке в парке и целоваться с девушкой. Я больше никогда не погуляю по городу с девушкой… Так что я соврал тебе! Я хочу. Я бы очень хотел. Я бы очень хотел. ПОВЕРЬ МНЕ! Помнишь, мы в детстве говорили: вот вырасту, сделаю то-то, буду иметь то-то. Так вот у меня уже никогда этого не будет. Мне уже никогда не вырасти в этом смысле. Вот что страшно! А я бы хотел… Очень! Я всегда мечтал, что когда вырасту, накоплю денег и поеду к Джону Лорду. Просто посмотрю на этого человека и поздороваюсь. Но этого тоже никогда не будет… Я хочу ходить по магазинам и покупать себе разные шарфы. Шарфы я люблю больше всего. Хочу есть круассаны в кафе. A еще хочу пригласить к себе домой друзей и приготовить для них глинтвейн, но у меня нет друзей, да и глинтвейн я никогда не смогу приготовить. Знаешь, Овик, как будто меня обманули, заковали в это дурацкое тело, которое не может уже служить мне, и я оказался замурованным. Я как в тюрьме. Неужели я никогда в жизни не выйду из своей тюрьмы?! А я хочу быть свободным, Овик. И делать все, что я хочу делать.
Я взял Санни на руки и отнес домой. Мама Санни действительно никогда не запирала дверь квартиры: ведь могло случится так, что Санни захочется домой (тогда, если ее не бывало дома, кто-то из соседей или просто прохожий помогал дотащить коляску вместе с Санни до дверей). Мама Санни работала часто в две смены. Ведь нужно было зарабатывать на жизнь.
Я раздел Санни и уложил в постель.
— Хочешь позвоню твоей маме? Она приедет.
— Нет. У нее смена. Не надо ее волновать. Я посплю.
— Хорошо, Санни. Спокойной ночи.
— Спасибо тебе. А гроза кончилась?
— Да. Гроза кончилась.
Я пошел к себе домой, думая о том, нужно ли было все же позвонить маме Санни, или он прав, и лучше будет ее не волновать. И еще я думал о том, что голова у меня перестала болеть. Проклятая гроза, подумал я.
На следующее утро, как обычно я, выходя из дома, поздоровался с Санни.
— Привет, Санни.
— Привет…
— Хороший день!
— Хороший день…
— Я иду на работу. Сегодня вторник.
— Да. Вторник.
— Не скучаешь?
— Нет.
— Ну, я пойду. Пока.
— Пока.
Я помню, что вторник не был похож на понедельник изначально. Не болела голова, да и работы было немного, и на перерыв я позволил себе три ломтика пиццы из «Мама мия». Все было хорошо как-то, а потом мне на работу позвонила моя мама и сказала:
-Ованес, Санни погиб, приезжай…
И я приехал. И улица наша Киевян была уже оцеплена полицейскими. И много людей было далеко внизу, там, где был перекресток и потом начинался Киевский мост. Я побежал туда. Сразу же найдя в толпе свою маму, жену и маму Санни, я протиснулся к ним.
— Его уже увезли, Ов. Он умер, — сказала моя мама и заплакала. Мама Санни ничего не сказала. В каком-то оцепенении она смотрела прямо перед собой. И я понял: она смотрит на инвалидную коляску Санни, всю искореженную от удара о грузовик. Я подошел к полицейскому. Он говорил с кем-то по мобильнику. Когда он закончил, я спросил:
— Что случилось? Я его друг, мы вместе росли…
— Люди видели, как он на своей коляске съехал с тротуара и потом поехал по наклонной вниз. Остановился он лишь тогда, когда ударился о грузовик на перекрестке. Сам он не имел никакой возможности притормозить. Люди видели на его лице широкую улыбку. Думаю, он понимал, что делает, и это происшествие можно было бы характеризовать как самоубийство. Но только что мне позвонили из больницы и сказали, что смерть наступила не от удара о грузовик, а раньше. У вашего друга просто остановилось сердце…
Я отошел к толпе. Моей мамы и мамы Санни уже не было. Стояла только жена. Я сказал ей, что Санни умер не от удара, который остановил его.
— А от чего он умер, раз не от удара о грузовик?
— Санни умер от одиночества, — ответил я, и мы пошли домой.
…………………………………………….
— Странно… ты улыбаешься… меня это пугает.
— Не бойся. Я просто принял решение. Поэтому и улыбаюсь. Хочу что-то изменить в жизни. Я, видишь ли, принял очень важное решение…
Иногда мне кажется, что Санни – это я сам.
29.07. 2012 г. Ереван