ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Инсценировка по рассказам А.Айвазяна
Моноспектакль
-1-
— Мне дали мою жизнь. И всю ее – прожитую, настоящую и будущую – я несу вот в этой моей голове; голову мою несу на плечах; а плечи – на костылях… Что вижу, о чем слышу, что делаю – все в голове. Зачем? Все мелькает и проходит так быстро, что и не успеваешь понять ни видимую, ни оборотную сторону происходящего. Да если и пойму, ну, расскажу другому, а он представит это по-своему… Что мне – хорошо, ему – плохо, что непонятно мне – ему совершенно просто… Так зачем, зачем рассказывать? А зачем в голове накапливать? Это же не сухари на черный день. Нет, скажу я вам, жизнь в голове так же важна и сладостна, как и реальная. Я жил не просто себе, нет, я писатель: все происходящее я вбирал и сохранял в голове. И часто удивлялся – как маленький, незначительный как будто, эпизод остается в памяти дольше и заставляет искать ему объяснение.
-2-
— У изголовья моей кровати висит рама. Надпись и дата на ней сохранились: мастер Михеев, Санкт-Петербург, 1876 год. Я пытался вместить в нее прабабушку, прадедушку, бабушку, дедушку, родителей моих пытался приспособить к ней – никому из них она не подходила: выходцы из Эрзерума – они в нее не вмещались. Так и осталась она у меня пустой.
Снимает раму, примеряет на себя, рассматривает, что-то в ней замечает.
— Что это, еле двигается, усохший весь… клоп? Откуда ты тут взялся, такой дремучий. О, сколько у тебя на памяти крови! Да тебе много и не надо, лишь бы разной: тебе же без разницы – чья кровь… Скольких чиновников ты попробовал, а? Представляю, скольких разных жизней ты очевидец: ведь от чиновника к чиновнику переходил, да? Прятался у одного на спине, у другого на груди, у третьего под мышкой. С каждым ел, пил, спал, взятки брал, обманывал. Это их жизнь, да, и дела их, но и ты с ними был. Напился крови? Они чужой, а ты их кровушку попил. Шепчешь чего-то? До самого главного прокурора добрался? Думал, кровь его элитная, слаще, а она, тфьу, горькая. Ну да, от большой лжи и несправедливости. И ты искусал его за это! И гордишься этим! И огорчен? Тем, что прокурору все нипочем – почешется и снова лжет? И ты укрылся и ждал перемен? Революции дождался? Участвовал в ней активно, думал кровь у нее краснее, да? А тут прокурора прямо в его кабинете и расстреляли. Ты испугался и сбежал от него в картину над его столом, в эту вот самую раму. Решил большую кровь в ней переждать: тебе-то крови мало надо. А революционеры картину эту конфисковали. И попал ты с ней вместе в квартиру другого, нового главного прокурора. Он был худой, бескровный, как ты сейчас. И кровь его была желчная. Нет, взяток он не брал. Он расстреливал. Но потом начал брать взятки. И растолстел – крови для тебя прибавилось! Но вот и его тоже расстреляли. А картину, вместе с тобой, украл его охранник. И продал он ее старьевщику. А тот – в магазин, а оттуда – в другой. И ты, несчастный, кое-как перебивался кровью разных там воров-завмагов в ожидании новых перемен. Каких там еще перемен? Самому бы измениться, но ты же паразит — измениться не можешь. Ааа, обижаешься. А ведь разницы никакой. Если человек – паразит, то в венах его не кровь, а желчь. Но ему от этого – выгода, потому он и сам меняться не хочет, и перемен никаких не хочет. И он, паразит, живучий, как и ты, клоп. Щель свою ищешь? Спрятаться хочешь? А простому, рядовому, честному, безвредному, трудящемуся человеку как среди двуногих живучих паразитов быть? Ааа, задвигался? Снова крови захотелось…
-3-
В парке, на скамейке. Осень, Желтая листва под ногами
— Дед рассказывал мне, что когда-то этот парк был кладбищем… пленительно-бредовая среда. Чего только и кого только здесь нет. Люди умирали и приходили сюда. Думали, что отсюда будут все еще видеть свой город, улицу и дом. Бедные и богатые, честные и преступные, любившие и ненавидящие, чиновные и простые, все здесь одинаковы и… одинаково все тут позабыты: кто-то вон под теми качелями, кто-то там под газетным киоском, кто-то вон под тем столом, где кто-то сейчас пьет кофе. Дед показывал мне тут знак один, где друг его, я искал потом, не нашел. Ни от кого ни следа… та-шу-ха, то есть, так, су-е-та. Жизнь – суета? Такой ласковый воздух. В нем будто и мое подсознание со множеством слоев бессознательного. Бедный мой мозг, я так тебя мучил, что бы понять, понять… Каплей пота, упавшей с армянства, была моя мать, второй каплей – моя сестра. Обе боялись кладбищ, не хотели, чтоб я был обеспокоен посещением их.
— Пусть меня похоронят в далеком городе, где сейчас сестра твоя, — сказала мне мать. Так и случилось. Ни уезжать из Армении, ни умирать без нее они не хотели… но так случилось. И теперь солнце над холмом Паскевича и новым Пантеоном с небольшой разницей во времени встает и над их могилами на одном из московских кладбищ.
Да, жизнь – суета, но такая красивая… как эти разноцветные листья: умершие — под ногами, и еще живые – над головой. И люди так: каждый в свою осень уходит… но потом, потом, после молодости; а молодость – она, она и есть суета… желанная! Вот как эти детские голоса в радости.
-4-
Достал бутерброд, откусил, увидел воробья, кинул ему хлеба – слетелись другие.
— Слетелись, голодные? Не дерись же, глупый, спокойнее. Да не отнимай ты у другого, хищный, на, вот тебе. Не успел. Видишь, ты отнял у этого, а другой отнял у тебя. Все, больше у меня хлеба нет. Видите, нет больше. Смешные, летите к другой скамейке, там просите. Надо же – поняли. Глупые, глупые птицы: человек научился у вас летать, а вы у человека научились… попрошайничать.
-5-
Слышит духовой оркестр.
— Вальс! Хорошо! И солнце выглянуло! О, слышу, уже танцуют люди, двигаются… друг к другу, друг с другом – хорошо! Люблю я вас, люди, люблю, когда вам хорошо! Любовь люблю!
Встает, ходит средь оркестра – будто кружит среди разных людей.
— Скрипка… боязливая, плачет. О, как мягко ласкает она слух!
Флейта… приятная, переливается так нежно!
Труба… не участвует, дополняет лишь, но вот, получается хорошо!
Тромбон… смешно какой, почти не вмешивается, только издает какие-то непонятные звуки; но, ничего, тоже дополняет, среди всеобщего — его скользящий голос смешит.
Бас… великан, воссел на голову маленького музыканта, обвил его шею, самоуверенно посматривает вокруг… и кто в кого дует – непонятно… а звук какой – всего две ноты:
«Бооор, бооор…» — невыносимо… и что? Эти два звука так важны для всей музыки? Устал…
Уходит в противоположную сторону – вслед мягко плачет скрипка.
Выходит из парка – все звуки слабеют, замолкает скрипка.
Переходит улицу – угасает звук флейты, пропадает голос трубы.
Идет дальше – теряется двусмысленность тромбона.
Идет еще дальше – умолкают все звуки, кроме одного: «Боор, боор, боор».
— Брр, — закрывает он уши руками.
-6-
Колокольный звон зазывает его в церковь.
— Присесть бы… Господи, дай опору сердцу моему: усталость скопилась в нем… и голос мой мне самому уже не слышен…
Присел. Слушал службу. Она кончилась. А он все сидит, в тишине.
Моя очередь, говоришь? Что ж, я сын стойкого народа.
Но можно мне пред этим из списка всех чудес Твоих одно для себя попросить?
Мать мою воскреси… (Вглядывается.) Облачный контур ее не гуще моего голоса… (Несмело) И отца моего… можно? – зыбкий облик его с матерью рядом…
(Шёпотом) И дедов моих, и бабок? (Встает, вглядываясь) Все семейство моё там, в бесконечной пустоте… Я растерян. Я улыбаюсь им. И я благодарен!
Но подожди… ещё прошу: Чаренца! его мне покажи… и он… в пустоте…
(Слышит Чаренца — «Лабиринтами истории»)
«…Кто вел лабиринтом истории нас,
…О, этот наш путь… сквозь века, сквозь года
в тупик заводя каждый раз?
Когда он блистательным был, когда?
Какие, какие вели нас пророки?
О, путь одиокий…»
Все мои нравственные судороги меня же самого и вобрали в свой яростный водоворот. Я говорил: Разрешите любить вас — удивлялись и усмехались. Казалось: он, она, они – меня совсем не понимали… и все мои усилия доказать, что и конь, как человек человеку, брат… — нет, все мои усилия безрезультатно наматывались на преходящие минуты. И почему я так себя терзал? Не пойму. Советовали: Живи легко!
– А как это – легко? – спрашивал я грустно. – Да, как все! — отвечали мне весело.
Я смотрел в глаза их: уверенные и пустые, или при мыслях таких, что болью впивались в мозг мой и разрушали мою логику…
Отчего же, отчего, человек, ты, чудо природы, не можешь быть человеком?
Это же просто: всего-то 10 заповедей…
Ты уходишь? В гущу воздушного пространства: где мы проскакиваем лишь как мгновение? Взгляд Твой – частица неба! Ты только пришел: всего-то 12 после 2000-го прошло, и уже уходишь? Туда, в Великую Пустоту? Отсюда, где люди, но тоже – пусто?
… Земля отступала подо мной. И я опускался в нее. И небо предстало мне уже в рамке. Я погружался в землю. Я был ей желанен. И она уже тоже была мне желанна. И добрый густой снег уже покрыл меня… Так чего же я еще чего-то хочу в этой великой, непостижимой бесконечности, чего? Почему же, люди, почему я так хочу, чтобы знали вы, что и я был среди вас, что и я любил вас, люди?!
Рассказы: «Голова на костылях», «Клоп», «Ташуха», «Капли пота», «Глупые воробьи», «Вблизи и издали», «Две молитвы», «Мой брат конь», «Фалькенштайн», «2000 лет спустя после воскрешения Лазаря».