ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

(по «Русские ночи» В. Одоевского)

Действующие лица:

1. Бетховен — Себастиан — Импровизатор
2. Луиза — Дама — Магдалина
3. Владимир — Албрехт
4. Василий — Архитектор — Муж
5. Виктор — Человек — Он
6. Вячеслав — Друг — Франческо — Молодой человек
7. Доктор — Христофор — Бездомный

Сюжет и его композиция из 10 сцен – это круг идей-размышлений о жизни, выстроенный на развитии лейтмотивов-мыслей и на музыкальном движении.

Возможность антракта – на усмотрении режиссёра.

1 — Монета

Четверо друзей выходят на зрителя.

Владимир – (в зал) Добрый вечер, друзья! Сегодня вы становитесь участниками очередной нашей встречи в философском кружке искателей истины «Любомудры 4-В». «Любомудры 4-В» — это вот мы и есть, четыре друга: я – Владимир (и жестом руки приглашает каждого представиться самому, и они называют свои имена: Василий, Виктор, Вячеслав).

Василий – Исходная мысль всех наших рассуждений это – счастье, счастье для каждого и счастье для всех!

Виктор – Но возможно ли это? Связано ли счастье с просвещением? Счастлива ли душа при голове образованной, умной или, может, глупой?

Вячеслав – А что вокруг нас: зачем мятутся народы? Зачем, как вихрем, разносятся они повсюду? Зачем общество враждует с обществом? Народы рассекают связи дружбы меж собой – зачем?

Владимир – Вот и мой способ мышления никак не уловит: неужели несчастья и преступления есть необходимость жизни? Неужели всеобщая отчуждённость – закон, и совершенное государство в том невозможно? А идея совершенства в круговороте жизни — построить, разрушить и снова строить?

Василий – Путей к познанию истины немало: духовный, научный, философский, опытно-практический – какой же самый верный? Путь познавания себя и окружения через разно-трудные ошибки? Или есть ответы на все вопросы в опыте наших предков?

Вячеслав – А может, это опытные пути наук: физики, математики, медицины, химии?! Или законы счастья человека и общества заложены в теологии, философии и в разных религиях?

Виктор – Или истина, как счастье, — в искусстве, музыке, литературе, живописи и поэзии?

Владимир – А вы посмотрите: вон, одинокий бездомный человек, он слепой, глухой и немой от рождения. Видимо кто-то добрый дал ему монету, смотрите, пробует её на зуб, обрадовался богатству такому, аж запрыгал на месте…

(Монета запала ему за пазуху, а он ищет её руками всюду, приседая и ползая, когда же в отчаянии поднялся – монета упала к ногам его, но он же не услышал, ушёл в сильном огорчении)

Монета была у него всего лишь за пазухой. Не так ли и мы: слепые, глухие и немые? Кого мы спросим? и кто нам скажет? и как мы увидим, чтоб понять, где наша монета? Мы усердно шарим вокруг себя, и не подумав посмотреть намного ближе: у себя, всего лишь за пазухой.

Вячеслав – Век от века человечество идёт всё тем же путём: в сердцах людей — корысть, и общая мечта их занята только насущно полезным. Исчезли ребяческие сны, полные поэзии, и поколения преданы промышленным заботам.

Василий – Безнравственность приживается легко: и поэт, и красавица, и искусство – всё товар, всё на спрос, на пользу, на доход, на прибыль, понятие о прекрасном исчезает, и гаснет божественный огонь искусства.

Вячеслав – Больно это. Больно прожить жизнь, не нужную никому. И обвинить в этом общество. Обвинить мир, лишённый поэтического, идейно не значимый, потерянный и страшный.

Василий – А меж тем все художники, разделённые временем и пространством, говорят друг с другом, как отголоски между утёсами: как трагическая «Илиада» Гомера с «Божественной комедией» Данте и с «Человеческой комедией» Бальзака.

Вячеслав – В обществе политическом суть жизни — деньги, а искусство – так, излишняя стихия, если из него не делаются деньги, всего лишь меж-утёсные отголоски тех великих, лишь как писк комариный.

2 — Человек

Владимир видит: на возвышении среди груды камней сидит человек в чёрном. Подходит к нему, за ним, поодаль и друзья его.

Владимир – Простите, вы так неподвижны, что я принял вас за статую. Белая одежда на вас от пыли стала чёрной, да и сам вы весь уже чёрный. Человек! Вы тут один? Среди развалин этих. Вы в размышлениях об ушедшем? О старине глубокой? Я нарушил ваше уединение, простите?

Человек – Да, посетители здесь редкость. Люди живут себе, меня стороной обходят, проходят, уходят, дальше, дальше, пока сами не превратятся в печальное такое же зрелище, как я.

Владимир – Немудрено, это место так уныло, оно похоже на кладбище.

Человек — Кладбище. Это правда: здесь могилы многих мыслей и чувств, многих воспоминаний.

Владимир – Вы, надо понимать, потеряли кого-то очень близкого вашему сердцу?

Человек – Да, я потерял самое драгоценное в жизни: я потерял Отчизну.

Владимир – Отчизну?

Человек – Да, Отчизну. Вы видите вокруг меня её развалины. А некогда здесь волновались страсти, горела мысль, сама природа удивлялась здесь силе искусства. Бедная моя Отчизна. Я предвидел её падение, я стенал, говорил, но меня не слышали. Мне было суждено пережить её. Я плачу, хотя знаю, что слёзы мои бесполезны: они не оживят моей страны.

Владимир – Простите, а как называлась страна, посреди развалин которой вы здесь?

Человек – Бентамия! По имени молодого человека Бентама!

Владимир – Я знаком с его системой: «Двигатель всех действий человека есть польза».

Человек – Вот, вот, она: польза! Это первый и последний закон для развития общества. Всё остальное, какие-то там врожденные чувства стыда, совести – всё это поэтические бредни, вымыслы филантропов. Нас окружают, — говорил Бентам, — тысяча мнений, тысяча теорий, все в противоречии друг другу, о том, как построить общество всеобщего благоденствия с равными правами и с честными чиновниками. Но что может заставить человека не переступать границ своего права? Польза! Что бесполезно — то, как вредное, запретно, а что полезно — то позволено! И воздвигли Бентаму памятник с надписью золотом – польза!

Владимир – И расцвела Бентамия по всем направлениям, и храм себе тоже построила!

Человек – Споры были: нужен храм или нет? Сошлись на том, что непременно нужен: чтобы постоянно напоминать людям о пользе, что она есть единственное основание нравственного — как единственный закон для всех действий человека. Ни минуты свободной для самонаслаждения, жизнь двигалась, вертелась, трещала — процветала моя Бентамия!

Владимир – А театр? А культура? А поэзия? В поэзии ответов больше, чем вопросов!

Человек – Крепко спорили и об этом: полезны или бесполезны они? Сошлись на том, что польза их должна быть та же, что и у храма: быть полезным заведением с целью доказывать, что польза – единственный источник всех добродетелей, а бесполезное – главная вина всех бед человеческих.

Владимир – А как с управлением государства? Наверняка управленцы с диалектикой Бентама быстро пристроились к «закону о пользе» в свою пользу?

Человек – Да. Стали богатеть. Сначала вместе с обществом, но потом вместе со своим сообществом, а потом и меж собой хитрили. Возникли проблемы: стало не хватать своей земли, её ресурсов, начали оглядываться вокруг, строить планы, как прибрать земли соседние, бедные и не очень. Эксплуатировать их стали, руководствуясь законом пользы. Одни укреплялись, другие банкротились. Наши агенты внедрялись в эти страны и использовали разные средства: лесть и коварство, политические хитрости и обман, подкупы и угрозы, увещания и даже физическое устранение — если для пользы дела было надо. И страна наша, представьте, процветала!

Владимир – Представляю. А когда соседи вполне уже были разорены, вы решали, что для их пользы…

Человек – Вот-вот, когда благодаря нашей мудрой политике соседи основательно разорялись, правители наши созывали совет выборных людей: не полезно ли уже совсем приобрести землю ослабевших соседей наших – деньгами или силою.

Владимир – И мало-помалу Бентамия сделалась государством сильным и грозным.

Человек – Вот-вот! Мы стали величать себя похвалами за великие подвиги наши и детям ставили в пример тех, кто оружием или хитростью и обманом обогатился сам и обогатил страну. Но вот встретились и непокорные соседи: они говорили о своей пользе и слышать не желали о пользе общей вместе с нами. Споры перешли в распрю. Они объявили нам войну, мы предложили им торговые сделки — договорились.

Владимир – Банкирские операции позволили торговцам, следуя вашему закону о пользе, спокойно наживаться, а под видом неограниченной свободы торговли стали учреждаться монополии. Одни разбогатели, другие разорились. Никто не хотел жертвовать ни частью своей выгоды в пользу общей, и – дороги не достроились, канавы засорились, заводы и фабрики разорились, библиотеки распродались и театры закрылись.

Человек – Вот-вот, нужда так раздражала сердца, что дошли до распрей и обнажили мечи. Общие страдания увеличились, полилась кровь. Междоусобные войны то затихали, то вспыхивали с новой силой. Люди жили настоящим, для будущего бездействовали, никто не знал выхода, в несчастьях винили то правителей своих, то иноземных. Все понятия в обществе перемешались, слова утратили своё значение, общая польза уже казалась мечтою, святым правилом жизни стал эгоизм, новых правителей из молодых стали упрекать в ужасном преступлении – в поэзии: зачем нам ваши философические толкования о гражданской доблести, о самопожертвовании – какие проценты приносят они? Дайте купцам быть правителями! И стали купцы правителями, и правление превратилось в компанию на акциях. Банкирский феодализм торжествовал: образование, науки и искусства замолкли.

Владимир – Тут пришли и разрушительные явления природы, и голод, и мор. Все силы в человеке стали дряхлеть. Делом необходимым стали подлоги, умышленное банкротство, обман, поклонение золоту, угождение низменным требованиям плоти, презрение к достоинству человека. Религия сделалась ненужной, поэзия, музыка, живопись – излишествами жизни. Таинственные источники духа иссякли. Общие страдания увеличились. Но томила какая-то жажда, которой никто не знал названия.

Человек – И вот появился человек (входит в его образ) Горе тебе, страна нечестия: твои пророки замолкли, тучи грозные собираются над тобой. Или ты не боишься, что огонь небесный сожжёт все дома твои, богатства богатых твоих нечестивых, лицемерных и коварных? Ты презрела науку сердца и ума, не покаешься ты, и имя твоё будет проклято и забыто. (выходит из образа, возвращается на место).

Владимир – (после паузы) И что же дальше?

Человек – (разводит руки, показывая вокруг) Как видишь. За купцами пришли ремесленники. Мы приносим пользу, кричали они, мы должны быть во власти! Умножились страдания народа. Пришли земледельцы, крестьяне. Мы приносим пользу, — говорили, — мы должны быть правителями! Без науки, без искусства, без поэзии, без культуры страна стала пустеть: люди стали её покидать.

Владимир – Да, знаю, дело людей негодных довершило землетрясение.

Человек – (машет головой, показывая на камни вокруг) Самый большой вот, на нём статуя Бентама была.

Владимир – Когда у нашего поколения я спрашивал, какой народ оставил по себе эти вот каменные воспоминания, они даже не понимали вопроса моего.

Человек – Значит, ты из страны, жители которой тоже поклоняются плоти и золоту больше, чем уму и культуре…

Владимир – Увы… (разводит руками)

Человек – Так оставь меня с моими слезами (уходит в затемнение)

3 — Архитектор

(Василий и Владимир незаметно уходят для участия в следующей сцене)

Вячеслав — История о том, как банкирский феодализм потерпел крах бентамизма?

Василий – Факт! Убедительнее слов: крах, как следствие переменно одинаковых причин.

Вячеслав – Вывод один: целью общества не может быть только материальная польза.

Василий — Всё имеет право на существование хотя бы потому, что оно уже существует.

Виктор — Человек, который вывозит мусор из города, приносит обществу пользу, но он же не вправе претендовать на возможность управления страной?

Вячеслав — А почему вправе утилитарий из другой сферы: банкир, олигарх – в их руках всё со всего света, а народ при них не живёт, а выживает в трудностях быта.

Виктор — Не вручать же власть поэтам. Они, как известно, не в чести со времён Платона.

Владимир – Извечно это: польза, полезное, польза частная, польза общественная. Хотя польза общественная у чиновника очень быстро становится пользой частной. Да и ум математика не даёт права на существование бесполезного. Полезное с приятным, да. Но ум человека бывает творчески безумным, и что? это же бесполезное безумие?!

Виктор – Бесполезное безумие! Да именно в таком состоянии гений может породить украшение жизни!

Вячеслав — Украшение жизни?! Это хорошо, это-то от женщины!

Виктор — Это то, без чего жизнь просто невозможна.

—————————

Владимир – (в книжном магазине, подходит к старику, уткнувшемуся в книгу) Вы библиоман?

Архитектор – (он из тех, что оставляют впечатление странного) Ман! Мостоман! В тайниках души нет места для внешних страстей: ведь там нет ни времени, ни пространства! Вы меня поняли?

Владимир – (подыгрывает) Что ясно выражается, то ясно и понимается: человек — стройная молитва земли. Я пытаюсь читать одну книгу, но из двух её частей: «Природа» и «Человек». Но не читаю тех рыб, которые против птиц; и тех птиц, что против рыб; вы меня поняли? Вы согласны, что произведение природы выше произведения человека? В природе человек может найти сходство, но равенство – никогда (чуть задумавшись) впрочем, как и в обществе: сходство есть, но равенства нет.

Архитектор – А ведь живёт человек в обоих мирах: и в природе, и в обществе. Спор в словах: редко, когда совпадают слово и жест, слово и смысл, слово и дело. И говоря все разом, вместе, люди редко понимают друг друга.

Владимир – Может, это потому, что выражать мысли словом всё равно, что голодному питаться голодом: между мыслью и словом есть нечто, что передать невозможно, что остаётся с говорящим, там… (жест руками – по голове и по груди) внутри.

Архитектор – Если б вы знали, как вы правы! Ум мой боялся страданий, стыдился их, считая слабостью воли. А знаете, отчего страдал он, ум мой: заметался! Сначала я хотел увидеть все тела небесные, потом все, даже самые мелкие, тела земные, и я застрял, застрял между математикой с геометрией и поэзией с музыкой.

Владимир – (прозревает) О, простите: а я всегда думал, что старость умерщвляет все страсти. Поистине, воображение правит миром. (Заглядывает в его книгу) Так вы — архитектор? Так странно вы посмотрели на меня: а кто я сам? О, я поэт! Но архитектура – это же тоже поэзия, и музыка, не так ли? Позвольте, и я (прикоснулся к его книге)…

Архитектор – (захлопнул книгу, отстранился) Ради бога, не трогайте, не трогайте эту ужасную книгу!

Владимир – Ужасную? У вас такое отвращение к такому прекрасному изданию такого совершенного произведения? (достаёт кошелёк) А я намерен тут же купить эту книгу.

Архитектор – (вплотную к нему и почти шёпотом) Деньги? У вас есть такие деньги?

Владимир – Такие? (оглядел его) Разве вы нуждаетесь в деньгах?

Архитектор – Я?! Я очень нуждаюсь в деньгах!

Владимир – И много ли вам надо?

Архитектор – О, совсем немного: (наклоняясь к нему, жестикулируя, пафосно) ровно столько, чтобы соединить сводом Этну с Везувием, и ещё — для триумфальных ворот под ним в парк проектированного мною замка.

Владимир – (сдержав недоумение) Простите, отчего же вы, архитектор с такой колоссальной идеей, назвали ужасной книгу (погладил обложку книги, листает её) этого гениального автора, архитектора, который по своим идеям так близок вам?!

Архитектор – Близок?! Милый вы мой… нет… вы хотели дать мне денег? Купите эту книгу для меня! У меня не осталось ни одного её экземпляра, и я прихожу сюда, чтобы…

Владимир – Вы хотите сказать, что вы…

Архитектор – Да, да, вы угадали, мой милый: я есть автор этой ужасной книги с её несбыточными идеями!

Владимир – Простите, но мост такой – это же утопия, это же прекрасная бесполезность, это же ну, просто «бесполезное»?

Архитектор – Друг вы мой, красивое не может быть бесполезным: оно приносит радость душе! Красивое – поэтично! Это то, что везде в природе! Ах, друг вы мой, вы знаете, что было бы, если бы Первым Правителем государства стал бы архитектор?

Владимир – (покачивая головой) Страна – Утопия!

Архитектор – Утопия? Это была бы страна поэтов с сословиями учёных, философов, художников, музыкантов! Послушайте, подарите мне мою книгу! Пожалуйста!

Владимир – С удовольствием. Пожалуйста (даёт ему книгу, провожает, глядя вслед) Архитектор! Как же сильно плачет в нём чувство утраты им этого «бесполезного» украшения жизни.

4 — Бетховен

Друзья на званом вечере: там, за стеной слышны музыка и весёлые голоса.

Виктор – Украшение жизни и – бесполезное? а эстетика? а прекрасное? а этикет? а любовь? А музыка? А…

Вячеслав — Надо вывернуть жизнь наизнанку, вытряхнуть, придумать новые законы для политэкономии.

Виктор – Выдумать законы? Не видя их в природе, в самой жизни? Не потому ли мир людей существует вот так — не существуя?

Вячеслав — Не ясно мне тут что-то. Это как: всех в отставку, как тех, что заняты проблемой мусора в стране?

Владимир – Ясность есть у Адама Смита, но она тоже какая-то обманчивая. Смотрите, он говорит: усовершенствование промышленности зависит и не зависит от разделения работ; разделение работ есть и не есть главная причина народного богатства; сельское хозяйство зависит и не зависит от других отраслей промышленности; умственный труд есть и не есть сила производящая; частный интерес лучше и хуже видит общественную пользу, чем кто-либо из правительства. И вот так, в таком духе множество пунктов в его таблице. А ведь это — о важнейших аксиомах науки! И главная цель его: убедить, что никто не должен вмешиваться в дела купечества, в благородно соревновательный ход всех их дел.

Василий — Не учел он психологию купечества: богатеть, не брезгуя ничем. О каком же благородстве речь, если цель: беспредельная нажива? Если не честное соревнование, а убийственная конкуренция? Где и как тут быть благородству?

Вячеслав — Политэкономия – наука теоретическая, а в реальной жизни она существует, но, так сказать, с другой стороны.

Василий – Что-то совсем уж запутываются люди в своих же сетях.

Виктор – В сетях материальной «пользы». Но музыка есть! Слышите: поют, танцуют люди, ну, так какая польза от неё?

Вячеслав – Нравственная! Духовно целебная! Однако, Владимир, что-то с тобой не так? Или зима за окном о судьбе человечества мысли новые навевает?

Владимир – Мысли те же, думаю: как обходится зима с людьми, у кого нет крыши над головой, тепла нет, простых удобств… о Бетховене думаю, друзья, сказали, болен он, тяжело болен, Бетховен болен…

————————

Бетховен сидит на постели… разодранное одеяло, остаток фортепиано рядом, пучки нотных бумаг у ног, столик, и возле — Луиза, ученица его.

Бетховен – Я слеп и глух, и сердит. Луиза, добрая Луиза, ты одна не боишься меня. Ни один из здешних капельмейстеров не может управлять оркестром, им до души моей музыки нет дела. А я придумал новую симфонию! Луиза, вот напишу её и уничтожу все прежние! Двадцать литавр, сотни колоколов! Когда ты водила меня на колокольню, я открыл, что колокола — самый гармоничный инструмент, я употреблю его даже в тихом адажио. А в финал я введу барабаны и ружейные выстрелы. Я уже слышу эту симфонию, Луиза! (встаёт) Я всё ещё надеюсь, что услышу (подходит к фортепиано) Ты слышишь Луиза? Играют моего «Эгмонта»! (дирижирует) Я вижу, вижу мою музыку!.. Но я её не слышу. Какое же это наказание: не слышать своей музыки. Но знаешь, Луиза, чем грустнее мне, тем больше нот мне хочется прибавить к септим-аккорду, истинные свойства которого до меня никто не понимал! Я наскучил тебе, Луиза. Я всем теперь наскучил. Может, есть там где-то рюмка вина, Луиза?

Луиза – (в слезах) Да, да рюмку вина. (про себя) Но его у вас нет (наливает воду в стакан) Пожалуйста, Людвиг, пейте на здоровье.

Бетховен – (берёт стакан) Славный рейнвейн! Я его помню: он из погреба моего батюшки, блаженной памяти Фредерика. (тихо поёт) «Жил-был король когда-то, имел блоху-дружка, ха-ха-ха-ха…» (ставит стакан на столик) А знаешь, Луиза: я уже скоро умру. Цепь бесконечных терзаний, жизнь моя, вот-вот оборвётся. А я так и не смог выразить своей души: между мыслью и её выражением — целая пропасть. Я в эту бездну с юности вглядывался — напрасно: дна там не видать. А потом — голоса, пение, репетиции ораторий, опер! О, этот дивный ад до сих пор здесь (прикладывает руку к уху, другую — к сердцу). Вот они (водит рукой перед собой) ряды гармонических созвучий! Они пересекают друг друга и сливаются в таинственном единстве! Каждый музыкальный образ мой — звено в цепи мыслей и страданий!.. А этот бесчувственный Готфрид хочет ввести меня в пустые тяжбы… Знаешь, я когда-то хотел умереть, но не умер… (звучит из 17 сонаты, 3-ей части) Ты это слышишь?!. А когда художник снова нисходит до степени человека, он всего лишь отрывок из жизни своих чувств, и людям потому он кажется странным, не таким, как они, и они ему этого не прощают. Ах, Луиза, я говорю с тобой словами. С собой же я говорю звуками музыки! Как бы я хотел передать тебе последние мысли, чувства и музыкальные образы, которые сейчас пробуждаются в душе моей! Но я, кажется, глухой: душа чувствует, разум говорит, но слух мой — мёртв… Но что слышу я?! Вот буря страстей! Она разгорается! Кипит! Вот её полное развитие — и всё утихло, остаётся лишь лампада, Луиза (опираясь о столик, садится, ложится, она — на коленях перед ним, рука в руке, и он всё тише), и она вот потухает… но не навеки, нет… ты это слышишь, Луиза, — это моя «Лунная…»

——————-

Танцующая пара входит к друзьям

Она – Вы слышали, господа? Как жаль, говорят, театральный капельмейстер Бетховен умер. И, говорят, его даже не на что похоронить.

Он — (после малого молчания) Да, господа, понимаю, вы озабочены известием о смерти? Но, простите, может знаете вы, чем закончился спор двух, известных вам, дипломатов? (Она, видя как резко отвернулся от него Владимир, уводит его в зал, к танцующим, и музыка танца усиливается)

Василий — Что так, искатели истины, Бетховена даже не на что хоронить...

Владимир — И этотвек себя просвещенным называет, и этот век из себя гения изгоняет.

Виктор – До Бетховена – человека никому не было дела, теперь, выпячивая своё «я», станут говорить о великом Бетховене.

Вячеслав – Веселится, пирует воля человека, что ему время и пространство, когда он на той высоте, где чем негоднее он в своих действиях, тем ниже ему кланяются: одно движение его, и вот разрушена махина – государство, и вот везде вражда, казни без преступлений и преступления без казни. Так и кажется, что в конце — смерть народа… а что есть страшнее? Но и тут скажут — таков закон природы…

Василий — Форма правления… когда кровавыми руками правят — это какая форма?

Владимир – Быть может, суть вопроса в недостатке просвещения?

Вячеслав – А может, в излишестве просвещения? Или в отсутствии религиозного чувства?

Виктор — Или в излишнем фанатизме… сколько их, опалённых костром?

Василий – В чём же смысл жизни? Нам дано или нет проникнуть в глубину того?

Владимир – Стоп, перед глубиной вопроса остановимся. Простимся, друзья, с человеком трудной судьбы…

(медленное затемнение под симфонию Бетховена)

5 — Игра в школу

Владимир — Так что же нас так встревожило? Загадка жизни: философия — немецкая, промышленность — английская, просвещение — европейское, история — мифо-греческая — чудна колесница всечеловеческого движения с названием Жизнь! Но вот какая спица в той колеснице мы? Что мы такое? Что такое я?

Василий – Мы пришли за другими, дорога уже проложена, и волей-неволей идём по ней.

Владимир – И что, нам ничего не осталось ни сделать, ни сказать?

Виктор – Чтоб говорить, нужно, чтоб слушали. Но бесплодные философствования наскучили: всё пустое, мне вот захотелось вкусного бифштекса с хорошим вином.

Вячеслав — (зарисовывая друзей в блокноте) Можно, конечно, сполна предаться чувственности, но грусть, она же всё равно стучится в сердце твоё? Душа-то жива! И ум твой просит жизни! И дух твой смущённо стучится в двери рая! Тело грубеет, но хлеба своего и оно просит: третьего хлеба, тоже насущного, просит ведь.

Владимир — То-то оно и есть, что человеку три хлеба надо: душе, телу и уму. И все они — насущные! Химики определили состав каких-то там в нас веществ и натолкнулись на жизнь! А зачем эта жизнь? Мы вот, зачем живём? Тайна. И истина в том, что тайна эта не раскрывается. Мы от рождения слепы, глухи и немы. Когда-то Шеллингу это показалось предметом любопытным. И я вслед за ним вот — искатель истины. И вы, друзья, к тому с особым интересом.

Василий — Интерес я, помню, проявлял в школе, надоедал учителю: почему огонь горит вверх, а вода бежит вниз?

Виктор — Да-да, я тоже: зачем круг не треугольник, а треугольник не круг?

Вячеслав — А кто знает: зачем человек выходит из недр матери лицом к земле, но потом постоянно смотрит вверх?

Владимир – Из шуток тоже возникают вопросы мучительные для мыслящего духа. Ты счастлив, когда задаёшься вопросом, ты в смятении, когда сомневаешься в чём-то, и ты растерян, когда понимаешь, что ответа на вопрос твой – нет. Вот вы сейчас — счастливы? У вас есть вопросы?

Василий – (поднимает руку) Так, поиграем в школу: человечество уже достигло последней стадии своего совершенства? А кто кого победил: человек природу или она его?

Виктор – (принимая игру) Всё объяснено? всё сделано? всё решено? больше ничего не остаётся человеку ни исследовать, ни делать? Ни ума, ни безумия от ума? Лишь бесконечные ночи безумного веселия?

Вячеслав — А как отличить истину от бредней, важное от неважного, дельное от пустого? Как определить верный путь к достижению цели? Как понять, по тому ли пути иду я, идёт народ, идёт человечество, или безумие — мать рода человеческого?

Владимир – (подхватывает) А ум — отец-кормилец рода человеческого! Мы же все изучали науки: грамматику, математику, физику, химию, астрономию, психологию!

Василий – (продолжая) Литературу, поэзию, музыку, живопись! (умолкает) А законов общества не знаем. Что за фантом такой «народ», «человеческое общество»? Разве возможно в нём единое счастье для всех разом и чтоб и для каждого в отдельности?

Виктор – Из столетия в столетие страны погрязают в нравственной бухгалтерии, стремясь вычислить все заблуждения, все преступления, все достижения и выжать из них единые для всех законы — правовые и морально-этические.

Вячеслав – Человек, который сумел вложить всё это в математическую формулу, вдруг сам испугался: природа ошиблась! Дав людям способность бесконечно размножаться, она не согласовала их бытие ни с территорией, ни с жилищем, ни с пропитанием.

Владимир – Вот оно: правители стран тоже испугались: если мы будем заботиться о благоденствии народа, он будет наслаждаться миром и счастьем, и размножится вдвое, втрое, ещё и ещё… нет уж, лучше успеть о себе позаботиться, и близких своих на годы обеспечить, а там будь, что будет. Пусть ученые занимаются своими близорукими науками, а мы, правители — мы практики дальнозоркие! Вы видели лица правителей? Вы заглядывали им в глаза?

Василий – Я видел глаза мудрецов: в них тишина и страдание, в них принятие прометеева наказания, как естественного пути человечества – у каждого в руках свой камень-труд и на плечах — свой крест-судьба.

(Владимир и Вячеслав уходят для следующей сценки)

Виктор — Странное зрелище. И что же? В мире познания человеком себя и своего сообщества у него лишь одни вопросы? Одни метания от мечты к мечте, от ошибки к ошибке? и жизнь простолюдина всегда будет близка к состоянию унизительно скотскому?

Василий – И мудрому не легче. А мудрейшему, так и вообще одно лишь: стонать да плакать на кладбище человеческих мыслей.

Виктор – А меж тем природа беспрерывно взывает к силе ума человека, ведь без него она и сама теряет смысл существования. Но люди всё ещё учатся понимать друг друга. Ведь оно как это в обществе: простолюдин понимает своего собрата, человек светский понимает своего, учёный — учёного, поэт — поэта, артист — артиста, священник — священника, и это — в одном народе, а как меж народами, с разными языками и с религиями разными? Как? как это всё и вся привести в единую гармонию? Кажется, ответ довольно прост: надо быть человеком. Да, чтобы понять другого человека, надо самому быть человеком, просто, правда? Но вот тут-то и есть оно, самое сложное: чтобы быть человеком, надо ещё суметь им стать! Но и «в делах давно минувших дней, в преданьях старины глубокой» всё те же поиски ответа на такой простой вопрос: как человеку стать и оставаться человеком, ещё и счастливым при том.

Василий – Утро в окно, господа. Прошла наша ночь незаметно.

Виктор – Посмотрите, какие роскошные полосы от еще не взошедшего солнца!

Василий – А там, в недостижимой глубине неба – и свет, и тепло!

Виктор – И обратите внимание: душа невольно тянется к этому тёплому свету, будто не здесь, а там его жилище.

6 —————-

Друг — А, искатель истины! Узнал о моей скорой кончине? Навестить пришёл. А ведь меня уже и нет — призрак я. Не пугайся, садись поближе. Вот и ты холодно смотришь на меня. А ведь поделом мне: не может одна ветвь жить за счёт целого дерева. Односторонность — вот яд и причина всех смут. И я вот теперь думаю: жизнь была — а на что, зачем? Что оставлю я по себе?

Владимир — А кто же мешал тебе, друг ты мой?

Друг — Сейчас-то знаю, что сам себе и мешал. А раньше жил, как велели, как складывалось. В доме отца моего был воспитуемый им, послушный сын, тайно от него иногда балованный матерью. В школе – мука: ученье не развёртывало меня, а убивало все способности, и тогда я внутренне оторопел на всю дальнейшую жизнь, хотя внешне был, как все: играл и пил. Все женятся – женился и я, не зная в том любви. У всех дети – были и у меня. И я воспитывал их, наставляя словами моего отца мне. Все служат, работают – служил-работал и я, чины имел не малые. А как за сорок — пришла скука. Я и раньше-то не особо думал, а тут, ну ты, господи, ни одна мысль не толкается в голову.

Владимир – Но одна мысль, кажется, толкнулась к тебе, ты произнёс: «ну ты, Господи». Ты почти обратился к Богу, но без веры. А когда ты без веры, трудно самому свернуть с неверной дороги.

Друг — И вот я, ну ты, господи, серьёзно болею. И тут вот – паника: как, вот так сразу всё оставить — обеды, карты, чины, в коих и поездить-то я не успел? Нет! Докторов, лекарств! Возьмите сколько хотите, но спасите, дайте жизнь! Дали. И тут вдруг упала завеса с глаз моих, понял я, чего мне не хватало: стремления оставить по себе память в умах – славы! И запылала в голове жажда познаний природы и человека, любви и искусства! Родные испугались, думали я в беспамятстве. А это ведь я начал думать! О, какое это счастье пришло ко мне после шестидесяти лет — думать! Но, ах, как было объяснить моё открытие себя окружающим? Тщетно искал я лицо, взгляд, руку – нет, не было понимания, одно лишь насмешливое презрение. И я понял: они были правы – жизнь нельзя начать заново с её конца. Может, для этого нужна воля: уйти в одиночество, но её же у меня не было никогда, сломали её мне с самого хрупкого моего начала. Вот и прошёл я по жизни призраком: был, а вроде как бы и не был.

——————————

7– Она и Он

Владимир – Вы заметили, в музыке есть нечто пронзительное: холод по жилам. Прислушайтесь: все голоса – от первого вопля младенца до последней мысли Гения. Чья это музыка? Боль, отчаяние, скорбь и вот, слышите, хохот…

Василий – Ну и воображение у тебя, Владимир, я всего этого не слышу.

Некто-1 — (вбегает) Победа! Важная победа!

Некто-2 — Скажи лучше, как, зачем, из-за чего была вся эта свалка?

Некто-1 — Об этом знают немногие. И уже даже всё неважно, победа, понимаешь?

Некто-2 — Но много убитых, очень много раненых, знамёна избрызганы кровью и мозгом… — победа?

Некто-1 — Да то же кровь и мозг противника, из партии другой! Конечно, это победа нашего кандидата! Наш праздник! На площади народ веселится, поёт и пляшет!

Некто-2 — Всё дело ещё и в музыке: она та, что не даст задуматься. Так велено музыкантам: веселить народ!

Владимир – (к друзьям) Веселить… все прыгают, беснуются в каком-то сладострастном безумии духовного смрада и общественного гниения — это слово победы одного над другим из одного же народа… Поэт затерялся среди них.

Вячеслав – Слово Поэта будет слышно потом, когда утихнут слова победы.

(Танцующая пара выдвигается на середину сцены)

Она – Ах, молодой человек, вам бы заняться наукой, послужить примирению гордого познания со смирением веры…

Он – Мне нет ничего иного, кроме вашей любви…

Она – Но её нет. А вы так молоды. Всмотритесь вокруг: кровь пролита… но все веселятся, как ни в чём не бывало.

Он – И хорошо! То есть, я хочу сказать, это так хорошо, когда вы рядом! От вашей красоты кружится голова моя. Вы чудо, вы моя судьба!

Она – (чуть отстраняясь от него) Расчёт приличия учит охлаждать наш пыл: общество жестоко нас осудит. У него всё в расчётах: с умом общего мнения, с чувством по расчёту и с мыслью о чистой прибыли. Вы поняли?

Он – Понял: у красоты вашей ленивое сердце. И пусть, кроме вас любви моей ни до кого нет дела!

Она – Любовь? Как же молоды вы: порыв воображения, преходящая болезнь ума, поэтическая причуда…

Он – Вы требуете доказательств? Что надо сделать мне сейчас для вас? Скажите, я готов…

Она – Ах, не сжимайте мне так руку, больно. Осторожно: к нам мой супруг подходит.

Он – Сила любви моей меня в объятиях своих задушит: змеиная мудрость у дамы той, у Смерти.

Она – Ах, будет вам, оставьте, благоразумны будьте: к утру назавтра всё и пройдёт.

Он – «К утру назавтра»… прощайте… (подходит муж, и Он бережно перекладывает её руку из своей в руку его, убегает)

Муж – Пойдём, нас приглашают познакомиться, как говорят, с очень замечательным молодым человеком. Он должен прийти вот-вот.

Она – Ах, бога ради, избавьте меня от молодых с их мыслями и мечтами. Общаться с ними, напряжённо думая, что и как говорить – это же так утомительно скучно. Но если ты настаиваешь… (танцуя, подходят они к группе беседующих. Через малое время приходит и подходит к ним Молодой человек, Муж представляет ему её, они уходят в танце, он, не оставляя её, громко сообщает…)

Молодой человек – Господа, вот только что, на моих глазах… говорят, поэт, говорят подавал большие надежды. Бедняжка, знать бы причины для такого…

Она – (скрывая напряжение) Что, кто, где, когда, да говорите же толком, что такое с кем случилось?

Молодой человек – Только сейчас, вот на моих глазах, бросился в реку молодой человек. Говорят, экзамен не выдержал…

Она – Ах… (покачнулась, припала к его плечу, отстранилась) Разум покинул сердце его, и оно так успокоило стон свой. Как печальна жизнь. Ну, где же её премудрость? Родиться случайно, и не случайно вот так погибнуть? Но быть может, спасли его… Проводите меня, пожалуйста. (Он в удивлении слушал её. И подвёл её к мужу)

8 — Импровизатор

Василий – Это что же, человечество приближается к своему концу? Всевозможные познания ему уже ни к чему? Вся земля от полюса до полюса превратилась в один плотно населённый город. Роскошный город… с ужасающей нищетой и болезнями. Всё кипит вокруг, похоже, что жизнь умерщвляет сама себя. Люди хотят, но уже не могут воспротивиться всеобщему бедствию: разного цвета сыны Адамовы поражены словами Писания — множатся не по дням, а по часам. Огонь искусства в них угасает. Философия и религия им – алхимия, брак – архаизм. Каждый в каждом боится врага. Благотворительность — лицемерие. Брань, драки, жестокое разделение по цвету, языку, жилплощади-территории – вражда повсюду: эгоизм стал всеобщим чувством.

Виктор – Эгоизм. Вижу, если бы при самом рождении ты увидел бы все безобразия жизни – отпрянул бы назад: мама, роди меня обратно!

Вячеслав – Так я и сейчас, прожив начало жизни, всё думал, что это я, я отыщу тот философский камень! Глупец, я вогнал себя, уединённого, в свинцовые условия общества, и что же? Будто, как злому духу, продал обществу блаженство души своей во спасение тела своего. Быть счастливым! Чего только не придумает человек во имя этого: украсить свою жизнь так, чтоб забыть, чтоб не думать о ней — в наслаждениях, в любви, играх, праздниках! «Я люблю тебя, жизнь! И надеюсь, что это взаимно!»

Владимир — А она, неверная, вероломно является то в болезнях, то в войнах, то в землетрясениях, то в социотрясениях, да? И как-то не получается правильно жить и любить посреди страданий? И утешительные призраки жизни: поэзия, музыка, искусство, литература – такое слабое укрытие от жизни, да? И вот уже я – мессия отчаяния, да!?

Виктор — Было, когда люди мечтали об общем согласии, о единой семье. Но уже и сама Земля им то не позволила: блеснул огонь, грохот сотряс саму систему солнечную, гор громады взлетели в воздух, и только несколько слабых стонов раздалось — это пеплом возвратилось всё на землю: Жизнь человека запоздало раскаялась.

———————

Импровизатор — Я вообразил себя поэтом. Но меня не печатали. Жить было не на что. В крайней нужде я и придумал проводить сеансы импровизации: я предлагал зрителям дать мне тему с определением её жанра. Рифма, форма, образ, эпитет давались мне легко, я и сам радовался, и зал рукоплескал. И слава импровизатора ко мне пришла, и жить мне стало легче. Но вот я устал, мысли стали тусклы, звезда фантазии затерялась в тумане, все усилия найти нужную метафору, рифму, глагол, слово расплывались в ожидании минут вдохновения. Издатели от меня отворачивались. Бросить всё и взяться за другое? Но за что? Механические занятия меня не вдохновляли. А деньги закончились, совсем, и я стал нуждаться в самом необходимом. А к независимости страсть ещё осталась. И нервным я стал, раздражительным: как дальше жить? Вопрос мучил без ответа. Посоветовали к доктору обратиться…

Доктор – Был я добрым доктором. Практиковал, но из бедности никак не мог выйти. И решился я тогда оставить своё ремесло. В торги пустился. В Индию поехал. Вернулся с золотом, с драгоценными каменьями. Дом себе построил большой, с парком, и прислугу завёл. Общество принимал хорошее. Молодым помогал, денег давал. Ел, пил, рано ложился, поздно вставал, в роскошной аристократичности поживал. Обращались ко мне как к врачу — принимал, неохотно, правда, но не отказывал людям. Не верили они, что организм имеет все возможности самовосстанавливаться при внимательном к нему отношении, нет, лекарства просили. Так я говорил им что да как и когда есть, и давал водицы простой попить. И болезни отступали! Для меня-то никаких чудес, а люди лекарство моё волшебным назвали, благословлять меня начали, тем более, что я бескорыстно лечил — не брать же было мне денег за воду, хоть и «волшебную». Но скоро слухи разные обо мне пошли, небылицы всякие: и чёрт я, сатана, и душу дьяволу продал я, мол, как обо мне кто плохое что скажет, тот сразу и помрёт. Коллеги-медики и аптекари врагами мне стали. Допытывались, откуда богатство у меня такое, мол, непозволительными способами дьявольскими лечу и денег требую больших. В полицию обратились. Обыск у меня провели. Допрос мне учинили. Трупы вскрывать стали: следы отравления найти чтоб; водицу мою анализу химическому подвергли, узнать чтоб, как это вода чистая, речная, чудеса творит. К счастью, судьи попались мне просвещённые: посмеялись они над «учёным советом» и от суда меня освободили. И тут — вот же оно где чудо отмщения: болеть стали недруги мои, сынки Адамовы, один за другим! И все, как один — в очередь ко мне за излечением водой моей волшебной! Тут и ожесточился я: плату с них потребовал такую, чтоб и дать не могли бы, то есть, чтоб освободили меня от себя. Ну, они и прозвали меня «страшным и ужасным человеком».

Импровизатор — (входит) К коленам вашим припадаю, господин доктор! Вы видите перед собою несчастного человека: природа дала мне страсть к стихотворству, но отняла у меня все средства следовать тому: способность мыслить и выражать мысли пропали. Не мог же бог осудить меня на такое страдание! Это определённо от какой-то болезни во мне. Найдите, доктор, болезнь эту, излечите меня, будьте добры! Скажу вам откровенно: не ради одной только поэзии и славы, но возможности импровизировать, зарабатывать, то есть, у меня же невеста есть, жениться собрался, и тут вот болезнь эта, и всё: ни импровиза, ни славы, ни денег – нужен я ей такой, скажите сами?

Доктор – Изволь, Адамов сынок, скажу: не нужен. Импровизатор был, говоришь. И ни к какому другому труду ты больше не способен, да? А хочешь способность такую, чтоб без всякого труда, да? И чтобы она тебя никогда бы больше не оставила, да?

Импровизатор – Да, да, да, доктор, да!

Доктор – (придумав вдруг) А что если, сынок Адамов, дам тебе способность такую, которая и расти с тобою будет, и созревать, и умрёт с тобою, то есть, избавиться от неё ты уже и сможешь, — согласен на такое?

Импровизатор – Какое же тут может быть сомнение, доктор? С радостью превеликой приму способность такую!

Доктор – Подожди, ты же ещё и не знаешь, какую это «такую». Послушай внимательно, пойми, продумай и ответь: согласен ли ты на способность всё видеть, всё слышать, всё знать, всё понимать?

Импровизатор – Если вы не шутите, господин доктор, даже не знаю, как мне вас благодарить: ведь вместо одного добра вы даёте мне сразу все три!

Доктор – Подумай, пожалуйста, поглубже, потому что отобрать способность такую потом я уже не смогу, да и не буду я больше здесь, уезжаю. Итак, ты хочешь уметь всё видеть, всё слышать, всё знать, всё понимать? (сдерживая смех, он вертит-крутит ладонями, словно собирая что-то в клубок, и подбрасывает это ему)

Импровизатор – Вы благодетель мой, господин доктор! Бегу к невесте моей, скажу о вас ей! О, как мне вас благодарить?!

Доктор – Прощайте, не стоит благодарности… (вслед ему) несчастие такое. Хорошо, что у сына Адамова не хватит ни интуиции, ни ума, ни воли всё видеть, всё слышать, всё знать, всё понимать – Это же исключительная способность человека редкого – гения!И это же ему неимоверное страдание, когда все пять чувств: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, ещё и интуиция, и ум, и воля, и нервы – всё это в нём получает способность микроскопически видеть, слышать, воспринимать всё вокруг в мельчайших деталях, когда всё разлагается на свои части и нет ничего цельного, и уже никакого ни от кого сочувствия ему, и между ним и людьми, между им и природой уже та бездна, в которую ему ничего не остаётся, как броситься.

Импровизатор – Я обезумел, доктор… глупец я, глупец, на что соблазнился я: всё вижу, всё слышу, всё знаю, всё понимаю… От невесты я тогда же убежал. Бедная, она решила, что я сошёл с ума: ведь я смотрел на неё, а видел все её внутренние органы. Думал спастись от самого себя: оставил отечество, пробежал разные страны, но везде продолжал я всё видеть, всё слышать, всё знать, всё понимать – универсальный микроскопизм постоянно одолевал меня. Решил я заглушить, задавить его ценою нужды и бедности крайней. И что? Бедность пришла, но уникальные способности мои в который раз снова и снова забивались смехом окружающих надо мной. Какое же это несчастье, доктор, всё видеть, всё слышать, всё знать, всё понимать. Какой же глупец я, доктор, и знаете почему? Сразу не понял, что самое главное при всём при том – уметь крепко молчать, язык, вот этот, постоянно держать за зубами.

9 – Себастиан Бах

Вячеслав – И отчего это наши пути, вроде идеальные, а постоянно расходятся?

Виктор – Очевидно, в этом есть суть асимптоты: вечно приближаясь, они не сойдутся никогда.

Василий – Интересно, что мы и не в сильных противоречиях, но и не согласны друг с другом, кажется, что постоянно.

Владимир – В природе для всякого явления есть постоянные законы. В природе человека нет отсрочки: ошибся – расплачивайся.

Виктор – Это в какой системе нравственности ты не нашёл раскаяния, возможности прощения?

Вячеслав – (смеётся) А вот в басне «Стрекоза и Муравей»! Она переведена на все языки, дети выучивает её наизусть: пела вместо дела, так вот теперь и пляши!

Владимир – Вывод логически верен, нравственно так же нелеп, как фраза Мальтуса: «Ты опоздал родиться, для тебя нет места на пире природы», то есть, «умирай с голоду».

Василий – Государство и религия знают исправительные системы: монастыри, тюрьмы.

Виктор – Увы, человек не растение, чтобы исправиться при пересадке его в теплицу. Исправительные системы уединения, молчания чаще доводят до сумасшествия.

Владимир – Кажется, вот излечился, исправился в изоляции человек, а попади он в прежнюю свою атмосферу, и все труды над ним потеряны… Живая жизнь, любовь в ней — она сила. Сила любви движет горами. Живая жизнь сама и есть лучшая система ошибок и их исправлений.

——————————-

Христофор — Так сложилось у нас с тобой, брат мой: отец наш умер, остались мы с тобой одни. Род наш известный, я и сам – органист соборной церкви. Я уважаю своё искусство. И я намерен сам быть твоим учителем музыки. Я люблю тебя, но поблажек в занятиях не дам. Вот тебе моя прелюдия, играть её надо по четыре часа в день: с её начала, потом с конца, потом с середины — то в одну, то в другую стороны, потом ещё и вверх ногами. И никакой другой ничьей музыки, никакой другой школы. О, знаю я этих учителей: дадут ученику какую-нибудь сарабанду или жигу, или ещё что с таким варварским названием и говорят, что музыка эта полезна для развития его пальцев. И он играет, проклиная учителя и сочинителя. А ведь развитие творческой силы – это святая святых для художника! Он сам для себя — материал для познания тайны своего таланта! Так нет, они и в самой жизни гения выискивают происшествия простолюдина. А их у него таких нет! Они у него сплошь творческие, и все освещены солнцем души его! Знай, с моей такой системой через 20 лет ты, мой брат, Себастиан Бах, станешь известным органистом Германии! Стрелка на часах мира движется быстро: два раза рождения не бывает! (напевает мелодию своей прелюдии) Вот! Вот это! Садись, играй!

————————-

Христофор – (тихо подходит к брату, заглядывает в тетрадь его и резко выхватывает её) Что это? Гаффорий? Я в отчаянии, брат: ты не просто ослушался меня, ты тайно от меня увлёкся этой проклятой бездарностью! Ты предал меня! И ради кого? Нет его! (кидает записи в печь, резко уходит, оборачивается) Неужели я ошибся в своей системе? Или в своём брате? И из тебя не выйдёт Себастиан Бах!? Предатель! (Уходит. Себастиан, замерев, плачет)

————————

Албрехт – Послушай меня, Себастиан, я очень тебе сочувствую, брат твой умер, ты остался один. Если ты согласен, можешь пойти ко мне в ученики. Можешь остаться и жить у меня. Дочь моя, Магдалина, недавно мать потеряла, сестрой тебе младшей может стать.

Себастиан – (после поклона в благодарность ему и Магдалине в приветствии — она возле полки с книгами) Вы позволите мне посмотреть на ваш новый регистр?

Албрехт – Да, конечно, осталось только чуть-чуть обточить клавиши, я научу тебя этому. Орган, в отличие от людей, которые убеждают логикой, имеет нравственное влияние,убеждает эмоциями. (Хотел было уйти, но заслушался, как Себастиан играет и поёт духовную песню) Себастиан! Так ты же не ремесленник, не твоё это дело — обтачивать клавиши! У тебя другое, высшее предназначение: ты музыкант, Себастиан! Я согласен потерять в тебе надёжного помощника, не могу же я противиться воле всевышнего. (Помолчав) Получить место органиста здесь тебе будет трудно. Но у тебя хороший голос, и для начала, если ты не возражаешь, я помещу тебя в хор церкви. Это обеспечит и твоё содержание. И ещё можешь ходить с Магдалиной к здешнему пастору – учиться пению. Одновременно у меня изучай орган – это величественное подобие божия мира. В них обоих много таинств, ты можешь открыть их прилежным изучением. (Себастиан бросился было перед ним на колени, но Албрехт удержал его в своём объятии) Знай, что кроме меня тебе открыто и всё моё большое хранилище книг и нот — искусство бесконечно. А впрочем, я могу обеспечить тебе место скрипача в Меймаре: это доставит тебе необходимую вещь на земле – деньги, и там ты сможешь услышать славных музыкантов! Так, не будем медлить, время летит, иди, собирайся в дорогу! Я знаю, это начало твоего большего пути в будущее. Я не увижу его здесь, но я уже знаю о нём! Не вижу твоей радости, Себастиан!?

Себастиан – Я рад! Чрезмерно! Но…

Албрехт – Но?! Запомни: у души есть два вероломных союзника: мысль и её выражение. Они мучают человека громадой вопросов. Но есть и друг – искусство! С ним люди получили «Илиаду» Гомера и «Божественную комедию» Данте, олимпийские гимны, псалмы христианства и покровительницу гармонии «Цецилию» Дюрера!

Себастиан – Да, да! Но… Магладина… она… (срывается с места — к Магдалине)

————————

Себастиан — Магдалина, (волнуется) отец твой посылает меня в Веймар. Мы не будем вместе. А я привык к твоему голосу, к тебе. Ты с таким участием слушала сочинения мои, помогала мне разыгрывать мои новые партиции.

Магдалина — Батюшка говорил, что ты сделался органом, возведённым в степень человека, что духовная музыка – твоя стихия. Я вслушивалась внимательно в твоё религиозное вдохновение. Я разделяла его с тобой. Но там, далеко в памяти моей звучала итальянская канцонетта моей мамы, весёлая, живая канцонетта! Я просила тебя написать для меня такую, живую музыку, но ты меня не слышал.

Себастиан — Ты была во всех моих последних музыкальных происшествиях. У нас всегда были одинаковые мысли и чувства, и мне было так спокойно рядом с тобой. И вот мы не будем вместе.

Магдалина – Во время богослужения ты берёшь всего лишь одну тему и так искусно обрабатываешь её на органе, что её тебе хватает на два часа: то в прелюдии, то в фуге, то в трио, то в квартете, потом в хорале и снова в фуге, но уже другой… Я видела, люди выходили из храма с воззванною к жизни и любви душой, а мне хотелось…

Себастиан – Как это ты хорошо сказала: с воззванною к любви душой! Да, Магдалина, да! Разве мы сможем долго не видеться? Магдалина, хочешь ли ты быть моей женою? Тогда мы всегда будем вместе!

Магдалина – (чуть помедлив, вздохнув, кладёт свою руку в протянутую им ей его) Пойдём к батюшке.

———————-

Албрехт – (встретил их радостно) Я предвидел это, дети мои! На всё воля божья. Искусство вас соединило, пусть оно будет крепкой связью для всего вашего существования. Но только, Себастиан, не слишком прилепляйся к пению: голос исполнен страстей человеческих, в нём прорываются звуки из другого мира, в нём часто слышен вопль первого греха. Орган вечно спокоен, его ровные созвучия не покоряются земным наслаждениям. Он погружает душу в тихую молитву. А ты так сливаешься с органом, будто ты сам и есть тот орган. Будьте счастливы. Обо мне не думайте. Пусть всё как у людей: мне — старость, а вам — любовь и детей. Бог да благословит вас. И я благословляю.

————————

Франческо – (входит к Баху после богослужения) Я родом из Венеции, по имени Франческо, ученик аббата Оливы, последователя Чести.

Себастиан – Чести! Знаю его музыку, и об Оливе слыхал. Пожалуйста, молодой человек, познакомьте меня с новыми произведениями вашего учителя.

(Франческо с готовностью садится за инструмент и поёт арию: игриво поёт, с руладами и трелями. Бах слушает терпеливо, но встревоженно: он видит, как неузнаваемо меняется Магдалина, глядя на гостя, как подойдя к нему, подпевает ему. Со смирением говорит)

Нет, я, конечно, ничего в таком роде написать не могу.

Франческо – Рад, что вам понравилось. Я здесь ещё с несколько дней, если позволите, приду ещё. (Откланялся)

(Бах проводил его, обернулся и застыл, не узнавая Магдалины: она бросилась к инструменту, повторяя напевы гостя. Рассмеялся, думая, что передразнивает она его, но сдержался, видя её состояние: закрыв лицо руками, била она лбом по инструменту. Он подошел, положил руку ей на голову)

Магдалина – (вскинулась, вскричала) Вот настоящая музыка, Себастиан! Вот настоящая музыка! Живая – по всему телу! Здесь мелодии, которые мне напевала мама! Я думала, они исчезли из памяти моей, хотела найти их в твоей музыке, которую слышу ежедневно, я чувствовала, что что-то ей не достаёт, но не могла понять чего. Теперь я вспомнила, я узнала, что это! (кинулась на шею ему) Брось, Себастиан, брось все эти фуги твои, каноны, пиши, ради бога, итальянские канцонетты! Ты слышал, сколько страсти в них, в его голосе!

(И невольно отозвались Баху слова отца её, Албрехта: «Голос исполнен страстей человеческих»

Себастиан – (испуган её состоянием, посадил в кресло) Хорошо, хорошо, родная моя, я сделаю всё, как ты хочешь, обещаю тебе, всё! (дал попить воды ей) Успокойся, прошу тебя. (отошёл, растерян, ревность коснулась сердца его) Что случилось, Магдалина? 20 лет прожили мы с тобой в полной тишине… вырастили детей… не ревновать же мне тебя к юнцу, которого и ты едва знаешь…

Магдалина – Двадцать? Нет, сорок! Ревновать? К несчастью, имеешь право: к итальянской крови моей! Сорок лет! Сначала обманута я воспитанием отца, его привычками, его образом жизни, потом – твоим. И вот при родных звуках пробудилась я! Далеко и надолго сжатые в душе моей страсти развились с ним, с его пламенной юностью…

Себастиан – Он сказал, что… он обещал быть ещё.

Магдалина – Да! Ещё?.. Нет. Откажи ему. Не надо. На закате… не надо… любовь хороша на восходе.

Себастиан – Любовь? Ты сказала…

Магдалина – Любовь, да, любовь, я сказала. Он, и не ведая того, принёс мне любовь всей моей жизни.

Себастиан – Но он понял тебя иначе… я это увидел.

Магдалина – Потому и не надо его больше нам. Мне надо… нет, не надо. (Не в силах совладать с собой, тихо плачет) Отец воспитал меня в простоте старинных немецких нравов. Говорил, что я ему — как итальянская тема, обработанная в немецком вкусе. Так и тебе смиренно меня передал для дальнейшего смирения моего. Так и была я – странник среди чужих красот и наслаждений с невыразимым вздохом по отчизне. Я разделяла божественную музыку – стихию твою, подавляя музыку жизни в себе. Молилась желанием совместить их, и казалось, что… но вот… разрушено всё… жизнь посмеялась над моими усилиями. Она сказала: отделиться от своего народа так же трудно, как отделиться от своей семьи… прости меня, Себастиан.

Себастиан – (в порыве к ней) Прости меня, Магда, я был слеп и глух: обманула меня твоя деятельная и всегда бодрая заботливость о хозяйстве, о детях, обо мне… не услышал я «голос, исполненный страстей человеческих» ни в себе, ни в тебе… (бодрится) Но, может, ещё не поздно. Магда, послушай (садится к инструменту, что напротив неё, играет), вот менуэт весёлый. А вот сарабанда. А вот и так — фуга в итальянском стиле…

Магдалина – (в отрешённости качая головой) Прекрасно. Но всё не то, не те чувства родные, не те страсти… Для полноты жизни недостаточно пребывание в творчестве, необходима и радость простого человеческого бытия. Ты думал, что во мне узнал себя. Я думала, что найду в тебе себя… прости меня, прости… сыграй мне его! итальянскую канцонетту! (он начинает играть ей и это) Нет! Не надо. Не получится: ничего его на тебя не перенесётся, всё его — во мне, моё… (он не в силах слушать её, всё пытается сыграть ей итальянское) Мне больно видеть, как ради меня ты готов унизить своё искусство. Не надо. Пойдём домой.

—————————-

Себастиан – (в кресле посреди комнаты, один, слеп и немощен) Полнота жизни – вот что было неведо мне. Дети далеко. Магдалина ещё дальше… нет её со мной. Сейчас хочется, кому-нибудь рассказать, как мне горько, посидел бы кто-нибудь рядом, положил бы руку на рану мою. Но таких струн нет меж мной и окружающими. Со всей Европы шли мне похвальные отзывы, все только и расспрашивали о движении аккордов из-под моих рук, без конца толковали о разных выгодах и невыгодах моей должности… Да, я нашёл в жизни наслаждение своим искусством, славу нашёл, обожателей… но… вот какое открытие: я и в родной семье своей собственной был лишь только профессор меж учениками… Магдалина, преступно чувство твоё, думал я. Поздно понял: ты не нашла во мне того, с кем могла бы говорить не о музыке… того, кто сейчас нужен мне… половина души моей мертво, пальцы ослабли, мысли теряют ясность и вдохновение ушло… Магдалина, напой мне мою последнюю фугу… (но слышит соблазнительный напев Франческо, к нему присоединяется голос Магдалины) Довольно! Хватит! Всё… всё… всё… (сложив руки, опустив голову, уходит во тьму под свою последнюю фугу).

————————

Слева – уголок церкви. Справа входят три друга. Потом – Владимир.

Виктор – (ставит свечу, говорит негромко) Бах!.. Говорят, жена его сбежала от него… с молодым итальянцем каким-то.

Василий – (ставит свечу) Бах!.. Говорят, она умерла, и он не выдержал её смерти — болел тяжело.

Вячеслав – (ставит свечу) Бах! Говорят же: жизнь духом губит жизнь по плоти… не выдержала жена. И дети его далеко.

Владимир – Говорят, говорят… Великое это дело: понимать свой инстинкт и чувствовать свой разум! В этом, быть может, счастье и вся задача каждого и всех.

Неотличим от множества оркестров, звучал орган,
а было всем известно: им управлял один лишь человек.
И связь времен пульсировала в венах, когда из певчих труб
Дары вселенной извлекал он, кто звался просто – Бах.
И не было на всей земле ни ссор, ни войн,
слепою злобой порожденных,
пока пылал костер любви,
зажженный токкатою и фугой ре минор… (Сергей Бедусенко)

(фуга — чуть громче. И слышен тихий голос священника: отрывочны слова его, под которые медленно идет занавес)

Голос священника – (под медленно идущий занавес) …Любовь, вера, надежда… таинство искупления… все страдания человека Он соединил в себе… милосердие к ближнему, всепрощение… братское соединение человечества… тщета богопротивных замыслов… смирение и беспрерывное совершенствование духа и души человека…

Занавес

ГРЕТА ВЕРДИЯН