ЖИВОПИСЬ

О художнике Юрии Григоряне

«Наша Среда online» — Вечером, в синеющих сумерках, закончив работу и очистив мастихином палитру, он оставляет на ней тюбик краски, чтобы завтра легче было начать. Может быть, не начать, а продолжить, ведь на холсте уже угадывается набросок будущей картины? Нет, именно начать, поскольку каждое брезжащее за окнами утро – это начало, и картина всякий раз рождается заново, словно и не было никаких набросков.

Начинать же – снова приноравливаться к холсту — всегда трудно. А оставленный на палитре тюбик — помогает. Сам вид тюбика с туго завинченным колпачком и наклеенной этикеткой сразу настраивает, и уже не так страшно приступать к холсту. А уж когда выдавишь из тюбика на палитру свернувшуюся змейкой краску, чуть тронешь кистью и положишь первый мазок, дело-то и пойдет.

И холст сразу станет оживать, на нем появятся лиловые очертания гор в зыбком утреннем тумане, деревьев, двориков, разрушенных временем или войной храмов его родного Арцаха…

Юрий Григорян родом оттуда, из Арцаха, который тогда еще звался Карабахом. Семья жила в Баку; отец был проводником поезда, топил в вагоне печурку, разносил пассажирам крепкий чай. Был молчалив и честен; никогда не поддавался на компромиссы. Он гордился своим отцом, и в детстве ему казалось, что буквы СУ на тендере паровоза – это две первых буквы его имени Сурен.

Мать управлялась по дому, продавала на бульваре газированную воду, чтобы принести лишнюю копейку в семью.

С соседями из азербайджанских семей жили мирно но, когда жена была на девятом месяце, Сурен Григорян захотел, чтобы сын родился в его родном селе Цоватех. Он словно бы предчувствовал, как это окажется для него важно — вдохнуть в себя живительный воздух Нагорного Карабаха, услышать, как звенит колокольчик на шее соседского буйвола, как дробно стучит по камням копытами ослик и «восторженно рыдает ишак» (Иван Бунин).

В селе у отца был дом, ветхий, запущенный, с прохудившейся крышей и скрипящими половицами. Он взял билет на междугородний автобус (им всегда управляли двое – армянин и азербайджанец), по каменистым дорогам довез жену до райцентра «Красный базар», а затем с величайшими предосторожностями довел до родного села.

В Цоватехе и родился будущий живописец Юрий Григорян. Мальчишкой катался на ослике соседа – дяди Самсона, надолго уходил в горы, словно впитывая в себя их непостижимую красоту. Вслушивался в плеск ручьев, где водилась мелкая рыбешка. Как зачарованный смотрел на закаты (цвета раздавленной вишни) и восходы. С замиранием сердца следил, как в вышине парит коршун, распластав крылья и зорко высматривая добычу.

Через много лет, сразу после свадьбы, он привез сюда, в Нагорный Карабах, свою музу и вдохновительницу, красавицу Ирину. А затем в Цоватех стали постоянно наезжать и подолгу там жить дети Карина и Юрик, тоже ставший художником.

Учился Юрий Григорян в Москве, окончил Суриковское у Николая Афанасьевича Пономарева (к учителю сохранил трепетное чувство благодарности на всю жизнь). Пономарев сразу оценил его дарование, любовь к живописи и способность к труду, но нужна еще и культура, нужна техника. И он старался привить своему ученику основы техники и культуры, занимался с ним рисунком, раскрывал секреты живописного мазка.

В Москве Юрий Григорян начал выставляться. После его первой персональной выставки (в редакции журнала «Юность») мы познакомились и подружились.

Друзья влияют друг на друга. Юрий Григорян научил меня любить пылающие краски Сарьяна и Минаса Аветисяна, раскрыл для меня секрет вековой армянской тоски и армянской радости – того, что у армян называется бахт. Наверное, и без моего влияния на Юрия Григоряна не могло обойтись. Но кое-что мне упрямо не давалось, как я ни старался. Не удавалось привить ему любовь к Москве и русской литературе, приохотить к чтению, потому что он весь там, в своем родном Арцахе – своеобразном символе всей армянской культуры с ее трагизмом и верой в будущее.

Однажды мой друг подарил мне маленький портрет Комитаса. Я поблагодарил и ни о чем его не спросил. Но про себя удивился: почему у композитора красная борода и красные отблески на лице? Что это – художественная вольность, преувеличение, гипербола? И вдруг меня осенило. Комитас пережил турецкую резню. И его борода и лицо покраснели – приобрели кровавые отсветы — оттого, что ему пришлось быть свидетелем и очевидцем творившихся ужасов.

У художника должно быть что-то ему изначально близкое, исконное, некая духовная основа, помогающая ему творить. У Нестерова это была Русь, у Кустодиева — купеческое Замоскворечье, у Юрия Григоряна – Армения и Нагорный Карабах, виноградники, раскидистые чинары, ослики, воссоздаваемые вновь и вновь на его полотнах.

Однако у натуры он берет лишь внешний контур, а остальное в картину привносит найденный образ, пластика формы, цветовое решение. Как художник его находит – до конца необъяснимо. Это загадка. Но именно образ раскрывает сокровенные свойства натуры, животворит ее, наделяет поэзией и одухотворенностью.

И пейзажи, и портреты Юрия Григоряна по-армянски живописны. Из художников ему особенно близок Минас Аветисян, чью школу он, безусловно, прошел, что особенно заметно в его ранних работах. Но прошел – чтобы идти дальше, своим путем. Сейчас он заслуженный художник России, член-корреспондент Академии художеств, его работы хранятся во многих музеях мира и частных коллекциях.

Однажды Юрий мне сказал, что, если бы его лишили рук, он бы взял в зубы кисть и писал. В сказанном не было рисовки, которую иногда позволяют себе художники, не было позы, желания покрасоваться, а была правда, была готовность отвечать за свои слова.

Да, взял бы в зубы кисть… и писал бы, поскольку без этого не представляет собственной жизни.

Вера? Юрий Григорян по-крестьянски скуп на слова, выражающие его отношение к вере. Он никогда не скажет: «Бог», испытывая целомудренную стыдливость перед святостью этого слова, но скажет: «Всевышний». Хотя, может быть, слов-то ему и не нужно, поскольку он владеет великим искусством выражать в красках себя и окружающий мир.

Нет в Арцахе церкви или часовни, полуразрушенной или недавно восстановленной усилиями энтузиастов реставраторов, которую бы он не писал. Его портреты духовных лиц – от владык до сельских священников – составят целую галерею. И на каждом из них запечатлена личность, запечатлена судьба, запечатлен неповторимый путь к вере.

Очистив палитру, он кладет на нее тюбик краски – залог того, что завтра снова поднимется в свою мастерскую на Пречистенке и будет писать… не московские улочки, сады и бульвары, а горы, деревья, церкви, часовни и домики родного Арцаха, словно отсюда они виднее, различимее вдали и больше говорят сердцу.

ЛЕОНИД БЕЖИН