ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Над посёлком повисла жёлтая холодная луна. Она будто специально замерла над домом старого Христофора, чтобы заглянуть в окно и убедиться, что время всё-таки смогло сломить гордого старца.
Комната была погружена в полутьму. В тиши, перед иконой Божьей матери, потрескивала мерцавшая оплывшая наполовину свеча, которая, казалось, вот-вот должна была погаснуть. Свет луны падал на тахту у стены и светлой прозрачной полосой освещал лежащего мужчину. Он казался спокойным, ибо лицо его было непроницаемым. Но если бы луна не поспешила продолжить свой путь, она бы увидела, что волнение всё же сломило сильную душу Христофора. Ноздри его раздулись от каких-то воспоминаний, а задумчивые мудрые глаза были полны слёз. В белой нательной одежде он своей седой бородой и пепельными бровями был похож на духовного отца. Вдруг он вздрогнул и как бы в ответ на свои какие-то мысли с почтением торжественно перекрестился. Потом его правая рука, жёлтая, как пергамент, вновь легла на большой серебряный крест, что покоился на груди, тогда как левая покойно лежала вдоль его длинного тела, что-то сжимая в кулаке. Весь вид Христофора говорил о том, что он в своих думах находился не в этой полутёмной комнате, а где-то в очень далёком не только по расстоянию, но и по времени месте. И это было так.
Годы с упорством обрушивали на него несчастья, которые другой бы не вынес, осыпали его голову серебристым снежком, который никакое лето не растопит, но он вопреки всему упорно шёл вперёд, будто человек, поставивший перед собой цель и давший обет дойти до неё. Но иногда его словно весенний ветер, переносило в родной Тарон, что остался по ту сторону Арарата. И тогда ему снова было пятнадцать лет, снова цвела тута у родника, журчание которого он слышит всю жизнь; снова, стройная, как чинара, красавица наполняла свой кувшин водой. Красавица с соседней улицы, с которой он так и не решился заговорить…
…В тот день у них в доме собрались армяне, обеспокоенные тем, что неделю назад под предлогом какого-то совещания были приглашены представители армянской интеллигенции, среди которых был и дед Христофора, врач по образованию. Они тогда не знали, что Турция начав с уничтожения интеллектуальной армянской элиты, уже перешла к повсеместному и поголовному уничтожению армян на их исторической родине. Армяне были повинны лишь в том, что они были христианами и оставались при любых обстоятельствах, тверды в своей вере. Но к несчастью они были в меньшинстве. И начался грабёж, захват имущества и убийства. Турецкое население спокойно взирало на бесчисленных идущих через деревни теряющих остатки сил изнурённых людей, конвоируемых солдатами. Люди шли в ад безводных пустынь…
Христофор медленно открыл глаза, чтобы убедиться, что он ещё жив, ибо воспоминания той бойни как всегда леденили сердце и вносили мучительную боль в душу. Боль от прошлого бессилия и невозможности защитить мать, сестру и отца, кинувшегося на турка, чтобы защитить дочь и тут же упавшего от удара сабли. Боль от его стенаний, похожих на молитвенное завещание: во имя… справедливости… останься в живых, …береги веру и язык, … запомни … и …расскажи…
Христофор до рези в ладони сжал пальцы левой руки. В руке лежал старый заржавевший ключ. Ключ от замка на двери их дома в Тароне, который перед тем, как умереть, вместе с крестом успел ему отдать отец. Умирая, он успел прикрыть своим телом раненого сына. Сколько так пролежал пятнадцатилетний Христофор, он не помнил, ибо, очнувшись в окружении людей в белых халатах, долгое время не мог понять, кто он и кто эти люди. Но постепенно память возвращалась, и он, вспомнив резню, чуть не сошёл с ума, думая о том, что лучше бы память не возвращалась. Может, было бы лучше, если бы он разделил участь своей семьи и не был бы спасён людьми французского красного креста…
Устал жить Христофор, потому что память не давала ему покоя. Но он понимал, что пока он жив, будет жить и его память. К чему взывала его память, сохранившая живую боль от унизительного, скотского отношения турок к миллионам армян? Может она взывала к возмездию? И это через столько лет? Нет, скорее к правосудию, ибо нет более страшного преступления, чем безнаказанное преступление, за совершение которого преступник так и не раскаялся…
Постепенно ночь стала сдавать свои права, а предрассветный ветерок стал торопить ленивые звёзды уступить место на небосводе солнцу. Старик посмотрел в окно, где рассвет уже тронул таинственное небо, и прислушался к шорохам просыпающего утра. Он ждал внучку. Успеть бы.
Нелёгкую задачу унаследовал Христофор от предков: хранить язык и веру, не обнажая своего кровоточащего сердца, не только исповедовать, но и проповедовать свои христианские убеждения на протяжении всей жизни.
Визг машинных тормозов и быстрые шаги за окном взбодрили старика. – Внучка, — подумал он с умилением, — ниточка моей души, тянувшаяся в будущее, становясь его отражением и продолжением.
Наконец скрипнула дверь и в слепящих лучах утреннего света появилась внучка — молодая стройная женщина, его гордость и надежда.
— Дедушка! – Она кинулась к тахте, обняла старика, прижалась к нему, поспешно вытирая непрошенные слёзы.
— Ну будет тебе убиваться, жив я ещё, — проскрипел он, счастливо улыбаясь сквозь усы.
— Как тебе не совестно говорить так? Я просто очень соскучилась, — сказала она, отвернувшись от него не столько для того, чтобы снять плащ, сколько чтобы выиграть время и упрятать своё волнение, так как вид деда очень расстроил её.
— Я тоже соскучился, — отозвался он. — Ты прости, что пришлось так внезапно срывать тебя с работы, от семьи. Я…тут вдруг понял, …что не наказал тебе главного, …того, что пронёс через всю свою жизнь.
— Деда, — улыбнулась молодая женщина, — неужели у нас с тобой есть ещё неоговоренные темы? Что тебя так взволновало?
— Вон, посмотри. – Он указал взглядом на газету, открытую и разбросанную по всему столу. Внучка подошла к столу. В глаза бросился заголовок, написанный крупным шрифтом: «Время покаяния» и тут же внизу подзаголовок: «Мир о геноциде».
— Дедушка, ну сколько можно? …Мы же договаривались с тобой. …Ты убьёшь себя этой давностью!
— Геноцид не имеет срока давности! – строго и торжественно, как приговор кому-то, заявил старик.
— Я это знаю, дедушка, знаю как историк, но ты мне обещал…
— Ты прочти, … прочти, что пишет Мир. Я долго не понимал, зачем живу, а теперь понял, что мне, как спасшемуся в той мясорубке и как потомку погибших во время геноцида, надо было дожить до гласности. – Он воодушевился, а голос его окреп. — Мне надо было дожить, чтобы увидеть, как нам воздают должное, с наивысшими почестями предают гласности произошедшую с нами трагедию. … Ты прочти, — повторял он, — прочти о том, как Мир требует у турков признания геноцида. … Столько лет жить с этой болью! И вот, наконец, случилось то, о чём мы мечтали в течение десятилетий. Как мы ещё живы, как не онемели от такого длительного молчания?! Пепел жертв на наши головы! – воскликнул он и замолчал.
— Да, — сказала внучка, — но молчание и терпение было одним из главных наших оружий. Разве могли мы так кричать об этом, как кричим сейчас?
— Ты права, у нас не было на это сил, — согласился старик, — уцелевшие жертвы геноцида жили разобщено в разных уголках планеты и долго не выходили из оцепенения. Но Мир? Он же был свидетелем трагедии! Почему молчал он?
Старик, глубоко задышав, откинулся на подушки…
— Дедушка!!!
— Не бойся, — улыбнулся он через силу, — я ещё поживу. Я вот что тебя позвал. … Кто знает, как сложатся обстоятельства, вдруг одумается Турция, что маловероятно, откроется мост над Аразом. …Возьми. — Он, медленно подняв левую руку, протянул ей ключ. – Это ключ от нашего дома в Тароне; если вдруг откроются дороги, привези горстку земли. … Мне хватит и горстки, чтобы утолить свою тоску…
— Дедушка, ты чего вздумал раньше времени себя хоронить, — упрекнула внучка старика дрожащим голосом. Если появится возможность, мы вместе и съездим.
— Договорились, — улыбнулся он печально. В его мудрых глазах появилась скорбь. – Возьми и это. – Он шевельнул правой рукой, покоившейся всё это время на груди, и она увидела его серебряный крест, историю которого знала всю свою жизнь. – Не плачь, ты у меня сильная! Наша порода! – гордо проговорил он. — Ты запомни, что я говорю, запомни и передай дальше. Мы имеем право прощать, но забывать, слышишь, забывать — никогда!
— Я слышу дедушка, слышу… – Она, ласково гладила его по серебряным волосам, и только незаметное вздрагивание её спины свидетельствовало о немом плаче. Крупные слёзы скатывались по щекам, спеша вниз, чтобы дать глазам быстрее высохнуть и не тревожить своим видом и без того опечаленного и придавленного грузом воспоминаний старика. Некоторое время стояла сосредоточенная тишина, но вот опять за окном послышался шум подъехавшей машины и старик встрепенулся.
— Встречай бабушку.
— А она что, не дома? — удивилась внучка, обрадовавшись голосу деда. — Я думала она просто вышла куда-то.
— В Степанакерт ездила, … брат у неё болеет. А я вот позавчера позвонил, наказал домой ехать.
Дверь растворилась, и с шумом, с аханьями и оханьями в комнату поспешно вошла небольшого роста пожилая женщина.
— Говорила ведь, что не надо ехать. Нет, уговорил. Что же это такое случилось с тобой, что ты слёг? — спрашивала она и в то же время целовала его и внучку.
— Ну здравствуй, здравствуй, — улыбнулся с трудом Христофор, — ну теперь не будет покоя, …пропали мои тихие дни. …Ставь чайник, а то я тут замучил внучку своими наказами…
— Какими ещё наказами? – рассердилась она. — Ты чего это вздумал? Со мною прощался перед отъездом два часа, перепугал, теперь за внучку взялся. Ты бы сразу позвал всех детей и внуков. Пугать, так пугать!
— Ну …прости меня, … прости, …если что не так! — медленно и с какой-то торжественностью сказал он, придавая сказанному двусмысленное значение. Но, увидев встревоженные лица женщин, поспешил прогнать их: — идите на кухню, …чайку попейте, …а мне отдохнуть хочется.
Христофор, прислушиваясь к себе, смотрел в сторону окна. Сердце билось с остановками. – Как машина, у которой кончается бензин, — подумал он и удивился, что не ощущает страха смерти. Он прожил трудную, но нужную жизнь и отдал людям всё, что мог отдать, и это создавало внутри ощущение и понимание себя как зрелого плода, который вот-вот может упасть. На поверхности стекла заиграли лучи восходящего солнца, образуя веерообразную во всё окно фигуру. Христофор присмотрелся — фигура напоминала ему дерево. В голове появился тихий шум, напоминающий журчание воды. У него блеснула мысль, что это его дерево, и вдруг он услышал далёкий, родной зовущий голос матери: — Хри-сто-ф-о-о-р сы-но-к, до-мой по-ра! — От родного голоса перекрыло дыхание, сердце забилось пойманной птичкой, но всё это его не тревожило, ибо его горемычная душа
с лёгкостью одолела препятствия, которые отделяли его от далёкого родного мира.
… Ему снова было пятнадцать лет, снова цвела тута у родника, журчание которого он слышал всю жизнь. Снова, стройная, как чинара, красавица наполняла свой кувшин водой, и снова слышался зовущий родной голос: Хри-сто-ф-о-о-р, сы-но-к, до-мой по-р-а-а-а…