КУЛЬТУРНЫЙ КОД
Живопись Светланы Гофман
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон.И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках —
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах…И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!О.Э. Мандельштам, «Концерт на вокзале»
От «Автопортрета» Светланы Гофман трудно оторвать глаз. Она предстает перед зрителем, стоя около окна, за которым шелестит сочная зеленая листва и звенит яркое солнце, а по ее плечам, по ее чертам, по самому воздуху, наполняющему полотно, откуда-то сверху, словно струи сказочного водопада, льется потоком красочное сияние, зажженное свободной и легкой кистью, переходящее от ало-красного и оранжевого до светло-синего и бурого и перетекающее в живые бежево-золотые блики и глубокие, спокойные иссиня-зеленые тени, отражающиеся сами в себе и, наконец, устремляющиеся куда-то вниз, за пределы холста, к зрителю. Блики охры и бежевые искры играют на волосах художницы, ее глаза смотрят одновременно на зрителя и куда-то в неизъяснимую даль, а улыбка озаряет человеческим теплом сине-изумрудную тень, ложащуюся на лицо. Это красочное сияние, возникающие где-то за ее спиной — словно зримое воплощение ее творческого озарения, это животворная искра ее вдохновения, вспыхивающая в воображении, озаряющая все вокруг, преображающая действительность мириадами новых оттенков, дающая художнице возможность увидеть реальность в новых красках и по-новому создающая тот мир, который она затем являет на своих картинах. И она сама как будто уподобляется ожившей палитре, в которой живет и творит, которой дышит. Художница открыто и искренне улыбается каждому, кто стоит перед ее полотном — а разноцветные лучи, подобно радужному водопаду, готовы вот-вот брызнуть в глаза зрителя, чтобы зажечь и в его сердце обновляющую искру вдохновения.
Кто она, эта удивительная художница? Какова ее дорога в искусстве? Увидев ее работы, захотелось познакомиться и с ней самой…
Еще будучи ученицей первого класса, Светлана нашла в соседнем доме художественную студию и, не пропуская занятий, ходила туда дважды в неделю с коробкой гуаши. «Наш педагог ставил натюрморты с какими-то бутылками и драпировками, я садилась за мольберт и растворялась в творческом процессе, -вспоминает она. — Именно этот преподаватель впервые показал мне, как можно написать метель, падающие хлопья снега… Этот уголок мира — а занималась я в этой студии четыре года — был для меня очень любим, я чувствовала себя там, как рыба в воде». Время пролетало незаметно, девочка засиживалась там до темноты…
Детское увлечение переросло детство: услышав по радио объявление о наборе в художественную школу при Суриковском институте, Светлана прошла и собеседование, и непростые экзамены. Ее одаренность была оценена, ее приняли. Школа находилась в то время напротив Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке, и с некоторых нелюбимых общеобразовательных предметов Светлана и ее однокашники сбегали именно туда. «Поступив туда, я попала в
атмосферу творческого процесса, который был для меня родным. Атмосфера этой школы не повторилась нигде позже, ни в каком другом учебном заведении», — вспоминает Светлана спустя тридцать лет. Николай Иванович Подолян, известный своими монументальными работами, занимался с ней помимо школы, и его рекомендации и советы сыграли важную роль в становлении личности юной художницы.
Много лет Светлана Гофман работала реставратором в мастерских Исторического музея. Это удивительное место, где трудились подлинные энтузиасты, ибо реставраторам, невзирая на вредность работы с химикатами и растворителями, платили сущие гроши. Работу с историческими и художественными ценностями можно сравнить с священнодейством, и верно говорят, что каждая старая художественная вещь, будь то полотно мастера, канделябр, старый фарфор, икона или старые бумажные документы, имеет свою «ауру». «Эта работу я ощущала как «духовную практику»», — рассказывает Светлана.
Светлана Гофман, прежде всего, — рисовальщик, но от реализма и академизма она постепенно ушла в сторону символистского экспрессионизма. Наброски, зарисовки пером она делает везде и всегда, они — неотъемлемая часть ее образа жизни. «Льву Толстому принадлежит максима «если можете не писать, не пишите». Про себя я могу сказать, что художественное творчество — это моя каждодневная потребность, — говорит Светлана. -Темы работ приходят внезапно: сильно переживаемая эмоция рождает образы, но это озарение потом вынашиваешь некоторое время, прежде чем чувствуешь, что готова перенести его на холст. Пробуешь делать эскизы, один, другой, потом с этим нужно «пожить»… Бывает, что композиционное и цветовое решение работы рождаются сразу, а бывает и так, что в процессе работы понимаешь, что должно быть совсем иначе, чем казалось изначально. Работа сама тебя ведет… Это внутреннее ощущение — необходимое и достаточное, ибо ни одного лишнего мазка и неточной линии быть не должно».
Персональные выставки Светланы Гофман проходили в Москве неоднократно: последние из них состоялись в Зверевском центре современного искусства и Московском еврейском общинном центре. После выставок к ней нередко обращаются с просьбой написать портрет по фотографии. Такого рода заказы вызывают смешанные чувства, ибо, чтобы написать портрет человека, художница должна общаться с ним, хотя бы недолго, и это дает возможность почувствовать внутренний мир человека — и затем передать его на холст или бумагу. По фотографиям прочувствовать человека так же, как при личном общении, невозможно, хотя и эту работу художница всегда делает с полной отдачей. Однако на ее лучших портретах, конечно, запечатлены люди, с которыми она встречалась, которых рисовала, что называется, «с натуры».
На полотне «Портрет Игоря Губермана» изображен известный русско-израильский литератор, выглядящий здесь задумчивым, спокойным и серьезным. Он приходит к зрителю без лишних напускных гримас, с открытой душой, искренне, почти запросто, как хороший знакомый — ведь он и вправду стал для многих людей почти близким человеком, давно найдя путь к сердцам и душам своих читателей и разделив с ними многие радости и горести.
А за его спиной открывается пейзаж страны, где он, как и многие из них, нашел свою вторую родину — из прозрачных мазков и подвижных штрихов возникают синеющие вдали горы и зеленые поселки Израиля, отливающие розово-золотистыми бликами своих каменных стен, лежащие на песчаных холмах, осененные не знающим покоя небом, дышащим своевольным ветром и знойным солнцем. Игорь Губерман стал одним из символов русского Израиля, и поэтому неслучайно на этой картине его внешность столь созвучна раскинувшемуся до горизонта виду своей переливающейся гаммой золотисто-бежевого, зеленовато-серого и глубокого синего цвета — и он сам становится единым целым с этим неповторимым пейзажем.
Поэт на первый взгляд выглядит почти буднично, просто и даже устало, его волосы слегка растрепаны порывом горячего воздуха, и серая рубашка свободно, почти небрежно висит на его плечах. Однако вглядываясь в портрет поэта, зритель чувствует внутреннюю силу этого человека; в его тщательно выписанных чертах, сомкнутых губах, твердом подбородке угадывается незаурядный характер и несгибаемая воля. За внешней утомленностью скрывается тяжесть пережитых трудных лет, среди которых были и пять лет заключения по сфабрикованному обвинению — всё это не сломило Игоря Губермана, запоминающиеся четверостишия которого многие еще в 1970-е годы знали под искрометно точным псевдонимом Абрам Хайям. Создается впечатление, что и сама его фигура, как непокорная скала, возникает из самой земли и уверенно поднимается к небу, затмевая линию горизонта. Его взгляд спокоен, внимателен, сосредоточен, а строгие изломы черных бровей и пронзительные глаза излучают мудрость и созидательную силу, которые так вдумчиво сумела запечатлеть и донести до зрителя Светлана Гофман — мастер психологического портрета, создательница галереи образов интеллигентов нашего времени.
Особенно важна художнице музыкальная тема. По ее словам, симфоническая и камерная музыка Бетховена, Чайковского и Шопена дала ее творчеству импульс не меньший, чем полотна любимых художников, к которым она причисляет Коровина, Врубеля и Серова. Особенно любит она произведения для струнных инструментов: скрипки и альта. К музыкальным образам она возвращается в своем творчестве постоянно, а среди созданных ею портретов особенно много именно портретов талантливых исполнителей.
Герой полотна «Альтист» Илья Гофман запечатлен в самом вихре своего творческого порыва, таинстве извлечения музыки. Из солнечных и контрастных мазков пронзительно-желтого, мажорно-красного, певучего синего рождается свободная, безудержно красочная музыкальная палитра, перед глазами зрителя возникают изящные красно-желтые, словно пламенные протуберанцы, изгибы альта, который не знает покоя в руках мастера, превращая в живые звуки молчаливую партитуру, каждый раз заново рождая музыку, как будто зажигая свет посреди мрака тишины, словно озаряя беззвучную и холодную пустоту ярким солнцем. И посреди этого вихря летучих линий, пятен, бликов, среди лучистых всплесков крещендо, среди молниеносных штрихов стаккато, в головокружительном танце смычка теряется и забывается все — и лишь вдохновенное лицо самого музыканта, который, подобно мифическому Прометею, принес этот свет людям, остается уверенным, спокойным и сосредоточенным. Он вдумчиво созерцает свой инструмент, виртуозной игрой вдыхая в него жизнь, его вдохновенные черты озарены непередаваемой радостью творчества, и на них искрятся звонкие блики, вторящие переливам струн. Альтист уступает центральное место на полотне своему инструменту, который переливается перед зрителем в самой середине холста знойными пятнами красного и желтого, играя ритмичными брызгами зеленого и охры. Однако именно сам музыкант остается главным действующим лицом этой картины — тем единственным, благодаря кому тишина наполняется звуками, а музыка оживает, соскальзывая с певучих струн и расцветая в воздухе — и без кого она бы никогда не зазвучала, оставшись лишь неподвижными письменами и линиями на страницах партитуры. Образ альтиста и его инструмента возникает из свободных, не
знающих покоя мазков искрящегося желтого, энергичного красного, мечтательного синего, освежающего зеленого — и в них же растворяется вновь, полностью отдаваясь музыке. Сотворяя на наших глазах палитру мелодии, альтист и сам, как и художница, становится как бы соавтором полотна, созидая его цветовую гармонию наполняя его безудержным движением и жизнью. И все — и альт, и сам музыкант, и даже зритель — теряет привычную форму и облик, и, кажется, вот-вот обратится в один лишь сияющий вихрь пленительных звуков, возносящихся ввысь, который готов захватить в свой круговорот каждого, кто остановится перед этой картиной и хотя бы на миг вслушается в ее удивительные краски.
Светлана Гофман живет в мире музыки; среди тех, кто запечатлен на ее портретах: композитор Леонид Гофман, его сын альтист Илья Гофман, пианистка Дина Иоффе, скрипач Александр Тростянский и другие. Однако от частных судеб отдельных крупных музыкантов С.В. Гофман перешла к обобщенной визуализации музыки и ее творцов.
В своей работе «Плач скрипки», Светлана Гофман вновь обращается к музыке — удивительному языку, который способен передать все наши радости, наши горести и чаяния, и который при этом понятен каждому человеку. Художница посвящает свою картину скрипке, возвышенному, пронзительному инструменту, который не просто играет — а именно «плачет», проникая своими трепетными и нежными звуками в самые глубины наших душ, звеня своими тонкими струнами, словно натянутыми до боли нервами. И этот инструмент в руках незримого виртуоза становится главным персонажем картины. Изящная и легкая скрипка, изгибаясь своими утонченными формами, звонко переливается бесконечными оттенками певучих и живых красок — от глубокого бордового до лимонно-желтого, от сочно-оранжевого до свежего зеленого, от надрывно-красного до минорного синего. Горя мириадами оттенков, которые выплескиваются наружу, подобно потокам слез, вместе со смычком, словно каждый своим прикосновением заново задевающим ее за живое, скрипка летит над городом, над сине-воздушными изгибами моста, над залитыми серебряным солнцем голубоватыми волнами реки, осененная знойным безоблачным небом, напоминая лиричных и проникновенных героев Марка Шагала, которые летят над городом, словно живя в ином измерении. Эта музыка, ставшая благодаря мастерству художницы зримой, обретшая видимую форму, заигравшая новыми переливами на полотне, превращается под ее виртуозной кистью в фантастическое видение, в котором неразделимо слились цвет и звук. Это истинное сердечное волнение, это образ человеческой души, нашедший выражение в искрометной поэзии красок, оттенков, полутонов, нанесенных экспрессивными, берущими за живое мазками — это подлинная песня, льющаяся из самых глубин. И ожившая скрипка, изгибаясь всем своим телом, всем существом стремясь все выше, к свету, к солнцу, теплу и свободе, будто готова на глазах обратиться в этот всепроникающий целительный свет, растворить в нем свои тайны и печали, бросив на воду, бегущую далеко внизу, размашистые синие тени, и слившись с золотисто-синим небо, где ее гриф, затмевая солнце, уже сияет оранжево-красным огнем, будто новое светило, преображающее все вокруг.
Полотно «Оркестр» с первого же мгновения погружает зрителя в волшебный мир звуков, которые проливаются неудержимым светящимся водопадом всех оттенков и цветов. Потоки красочной гармонии радостными всплесками устремляются в разные стороны, искрясь, подобно сказочному фонтану, переливаясь всеми цветами радуги, обдавая зрителя окрыляющими солнечными бликами золота, пламенными алыми отсветами и голубыми брызгами задумчивого дождя. Из летящих линий и пятен этой сияющей палитры возникают лица и руки музыкантов, которые вдохновенно отдаются своему искусству, созидая красочную гармонию, и чудится, будто бы они творят музыку, а музыка в то же время сама творит их — и оркестранты, возникнув на полотне, вновь растворяются в ней, как в общем полете, забывая обо всем на свете, уже больше не видя, не слыша и не чувствуя ничего, кроме нее. Их руки уже похожи на изящные изгибы трубы, разметавшиеся огненно-рыжие локоны молодого человека, кажется, напоминают фантастический пламень вдохновения, который осеняет своим сиянием души и сердца музыкантов, поддерживающих его сияние при помощи смычков и струн. Изгибы трубы напоминают полусогнутую руку музыканта, одного из виолончелистов даже не видно на полотне — складывается впечатление, что виолончель сама порождает мелодию, умело водя чувственными руками по натянутым струнам. Водопад звуков обрушивается вниз, и тут же готов взмыть вверх — и оркестранты в творческом порыве, отрешаясь от мелочной суеты, дыша лишь искусством, будто возносятся куда-то вверх, поднимаясь своим вечным искусством над временем и пространствам, словно обретая благодаря ему бессмертие — а рыжеволосый юноша напоминает ренессансных ангелов, поющих псалмы в вышине. И образы музыкантов, которые выглядят все моложе, чем выше они находится на полотне, от пожилого виолончелиста внизу до молодого человека в верхней части холста, метафорически воплощают идею постоянного обновления и омоложения, которое несет в себе подлинное искусство, способное подарить человеку все краски жизни и весь свет юности, озарить его жизнь новыми неповторимыми красками и огнями.
На картине «Джаз» художница снова изобразила игру оркестра — безудержную, свободную, непредсказуемую, здесь звуки льются, рожденные дыханием умелых тромбонистов и флейтистов и звоном звонкой меди, и, заполняя воздух, уже неподвластные музыкантам, расцветают букетами импровизационных пассажей, переходя от блюзовой синевы до золотисто-солнечных мажорных ритмов рэгтайма, которые, сливаясь вместе, порождают полный жизни праздник джаза. Лица музыкантов, то вдохновенно-отрешенные, то энергично-подвижные, охваченные творческим экстазом и ритмами оживляемой ими мелодии, их руки, свободно водящие смычками и пробуждающие касанием струны, возникают из моря легких, красочных, жизнерадостных мазков, контуры их инструментов практически теряются и размываются этим морем звука, и даже небо окрашивается в сочные золотисто-бирюзовые цвета привольно льющейся музыки. Все смешалось в этом торжестве раскованных и переливающихся ритмов, летучих аккордов и неуловимо-скользящих нот — и оркестранты, озаренные радужным фейерверком многоцветных звуков, и их трубы и контрабасы, растворяющиеся в море солнечных лучей. А фигура дирижера, всецело отдавшегося искусству, обращается лишь в одну лишь неуловимую, почти неземную синюю тень, каким-то сверхъестественным образом приводящей всю картину в движение и направляющее этот почти стихийный поток, который, тем не менее, продолжает жить своей красочной жизнью. И весь окружающий мир практически перестает существовать, все теперь подчинено лишь этому неудержимо звонкому, блистательно красочному и полному энергии действу, заполняющему своей энергией все пространство картины, затмевающему все вокруг, и готовому вот-вот захватить в свой круговорот изумленного зрителя.
Еще одна сторона творчества Светланы Гофман — это ее натюрморты, солнечные, светлые, неизменно наполненные теплом и уютом. Скромные, неприметные на первый взгляд полевые цветы в простых вазочках, спелые яблоки, рассыпавшиеся на скатерти стола, согретые яркими лучами — все это прозрачно, невесомо, эфемерно, и в то же время все это наполнено цветом, оттенками, все это живет полноценной жизнью, дышит, цветет и благоухает. Несмотря на то, что трава и цветы хрупки и воздушны, мы ощущаем легкое дуновение ветерка и тонкий аромат ромашек и сурепки, вдыхаем свежий запах плодов и согреваемся в потоке солнца, которым напоены работы художницы. Особенной удачей художницы в этом жанре является «Натюрморт с чайником», созданный ею в 2013 году.
Некоторые из работ — пейзажи, написанные быстрыми и мимолетными мазками, перетекающими друг в друга, и лишь обозначенные прозрачными красками, которые живописно сливаются между собой. Ее линии подвижны, легки, порой обрывисты и неровны, но при этом они никогда не теряют своей гармоничности. Невесомые деревья будто взлетают к небу, едва очерченному намеками нежной лазури, далекие горы осторожно намечены свободными росчерками салатовой зелени и алых бликов, а почти бесцветные силуэты кустарников, зарослей и холмов словно исчезают в дымке, растворяются вдали, ускользая от зрителя. Жизнерадостные солнечные блики летучими искрами играют то в просвечивающих сквозь туман кронах, то на теплой траве лугов и лесных прогалин. И водяные разводы неба порой готовы слиться воедино с образами земли, с трогательной зеленью волнующейся листвы.
Наконец, иногда художница преподносит нам почти неразличимые, абстрактные образы, возникающие из ярких пятен, плывущих по листу, из смелых линий, пересекающих его бесконечную гладь. Белизна бумаги, окружающая разноцветные блики, тающие полосы и ускользающие от взора тени, словно подчеркивает безграничность мира художницы, дарит нам ощущение невесомости и свободы. Здесь, в этом мире, где нет преград, жестких условностей и неестественных форм, движение может жить привольно и легко среди этих нездешних бликов. Мы можем уловить лучи света и почувствовать их тепло, насладиться легкостью красок и причудливыми изгибами изломов и волн, в которые каждый из нас волен вложить собственные образы…
Работы художницы многолики и многогранны, она стремится охватить своим взором различные образы, стараясь передать их во всей искренности и простоте. И при этом все ее картины — человечны и полны доброты, чуткости и светлых красок, которые рождаются из вдумчивого и трепетного созерцания мира, в котором живет Светлана Гофман. Ее новая персональная выставка в Москве — на этот раз проходящая в Центральном доме художника — важное событие в художественной жизни столицы. Порадуемся за зрителей, которых ждет встреча с искусством этой замечательной художницы.
Алек Д. Эпштейн