Встреча с Троцким

 Геворк Мелик-Карагёзян

В процессе обсуждения с Джамаляном вопроса о вмешательстве советской власти я как-то сказал ему, что считаю не лишним, если мы обстоятельно поговорим об этом с ответственными вождями РСФСР, например, с Лениным, Сталиным, Троцким. Ленин был для нас недосягаем. Точку зрения Сталина мы уже знали (она подтвердилась в цитированном выше его письме к Шаумяну) и надо было полагать, он высказывал не только свое личное мнение. Джамалян сказал, что он у Троцкого просил помощи снаряжением, винтовками, благожелательными приказами, но принципиального вопроса о военной помощи Советской власти на Турецком фронте он перед ним не возбуждал. Мы решили, что не мешает вопрос этот возбудить, хотя он и выходит за пределы наших полномочий. Но с кем переговорить? Мне ужасно не хотелось разговоры вести с Троцким. Его известные тогда выражения «Мы сократим интеллигенцию (или интеллигентов — не помню точно) только на одну голову» и другие в этом роде настраивали меня против него. В нем чувствовалась какая-то кровожадность, которая подтверждалась выражением его глаз на громадных портретах, которые тогда, наряду с ленинскими были выставлены в витринах многих магазинов. Когда я высказал Джамаляну, что у Троцкого глаза точно вампира, он сказал: «А когда говоришь с ним, и он на тебя смотрит — глаза точно ребенка.»

Продолжая разбирать несколько виднейших лиц, с которыми мы могли бы переговорить на тему о вмешательстве, пришлось в конце концов остановиться на Троцком. Он совмещал в себе наиболее для нас выгодные качества,- был тогда очень влиятелен, был председателем одной из советских делегаций в Брест-Литовске, по прошлым отношениям с ар­мянскими революционерами был знаком с армянским вопросом и, наконец, был противником разбойничьего Брест-Литовского договора. Мы на нем и остано­вились.

Мы решили, что необходимо самим хорошо уяснить всю мотивировку нашего домогательства, для чего я взялся набросать проект записки, тем более, что Троцкий мог предложить нам выразить наши пожелания письменно. Затем необходимо было организовать наше посещение Троцкого так, чтобы бы­ла возможность обстоятельной и доверительной беседы, ибо в приемных вождей — Сталина, Троцкого и др., да и везде толпилось всегда так много наро­да в те первые дни образования новой государственной власти, до такой степени не соблюдался порядок в приеме, что всякая беседа беспрерывно прерывалась «без доклада» входящими в кабинет людьми.

Я долго думал о форме записки. Написать ее в виде ходатайства, прось­бы не было никакого смысла, ибо мы не были не только представителями За­кавказского правительства, но не были уполномочены на это даже Армянским национальным советом. Поэтому я решил написать ее безлично за подписями моей и Джамаляна, в виде соображений по поводу положения, создавшегося в Закавказье в результате передачи Турции Карса, Батума и Ардагана и неиз­бежности продвижений турецкой армии за пределы, намеченные Брест-Литовским договором. Такая записка была бы неофициальной, но в то же время и не совсем частной, так как я и Джамалян подписали бы ее, как делегаты Армянского национального совета, нигде однако не говоря, что мы уполномочены от его имени просить Советскую власть прислать свои войска и т.п. Таким образом, записка получила бы официозный характер. Ниже привожу текст этой записки.

«Уход общероссийских войск с турецкого фронта, Брест-Литовский дого­вор в целом и сдача Турции Карса, Ардагана и Батума в частности поставили население Закавказья в исключительно тяжелое положение, с которым не мо­жет идти в сравнение положение населения Украины, оккупированной армией империалистического, но, во всяком случае, цивилизованного государства — Германии. В личных наших беседах с вождями Советской власти России мы убедились, что они вполне признают эту разницу между положениями, создавшимися в Закавказье и в оккупированных на Западе России областях. Подтверждается это также телеграммой, направленной в Тифлис за подписью т. Карахана 2 марта, (т.е. накануне подписания Брест-Литовского договора) о которой мы впервые узнали здесь в Москве. Последний абзац этой телеграммы гласит: «Самым серьезным ухудшением условий 21 февраля — отторжение от России ок­ругов Карса, Ардагана и Батума под видом самоопределения». Следовательно, руководители советской политики сами признавали, что при всем разбойничьем характере   последнего германского ультиматума (от 21 февраля) требования, касавшиеся закавказских границ, оказались самым серьезным ухудшением в указанном германском ультиматуме.

Карс, Ардаган и Батум по справедливости называются ключами к Закавказью и вследствие этого имеют большое динамическое значение. Поэтому трудно себе представить, чтобы турецкая армия, заняв эти пункты, добровольно задержалась на границах, указанных в Брест-Литовском договоре, если не встретит сильного сопротивления. В Закавказье никто не делает себе иллюзии на этот счет. Наоборот, все убеждены и полны понятной тревоги, что турецкая армия проникнет во внутренние области края, а занятием важнейшего порта – Батума почти отрежет его от общения с внешним миром.

Так как все бедствия, которые неизбежно должны произойти от этого как по времени, так и по интенсивности должны постигнуть прежде всего армянское население, живущее в наибольшей близости к турецкой границе и так как шансы на возможность организации закавказской властью сильного военного сопротивления турецким войскам по многим основаниям и уже имеющимся симптомам невелики, мы, нижеподписавшиеся, решили обратить внимание руководителей советской власти России на надвигающуюся в Закавказье катастрофу и выска­зать ряд соображений по поводу оказания со стороны РСФСР военной и дипломатической помощи Закавказью, в котором оно в настоящее время так сильно нуждается.

Нам приходилось слышать мнение некоторых ответственных лиц советской власти, что Советское правительство обязано воздержаться от всяких действий, которые могли быть истолкованы союзными державами, с которыми оно несколько дней тому назад ратифицировало мирный договор, как попытку нарушить условия этого договора. К числу таких действий, по мнению указанных лиц, должны быть отнесены, прежде всего, такие, как например передвижение войск в сторону Закавказья на линию турецкого фронта независимо от того, имеет ли возможность Советское правительство после демобилизации армян, послать в Закавказье необходимые военные силы.

Кроме того, нам указывалось, что турецкие войска не только еще не переступили границ, определенных Брест-Литовским договором, но даже не успели занять еще и те области (Карса, Батума и Ардагана), которые отошли к Турции по договору о мире[1].

В виду этого посылка войск сейчас в Закавказье, на турецкий фронт, в силу голого, т.е. фактами не обоснованного, предложения, что Турция не удовлетворится границами, установленными Брестским договором и продвинет свои войска вглубь Закавказья, может быть истолкована Союзными державами и Турцией не иначе, как поддержка со стороны правительства РСФСР отрицательной позиции, занятой Закавказским Сеймом в отношении Брест-Литовского договора, точнее тех пунктов, которые касаются Закавказья, на что правительство РСФСР при настоящем соотношении сил не может пойти во избежание осложнений ее внешних отношений.

Не нам судить о фактических возможностях РСФСР, мы позволили себе коснуться соображений только формального порядка.

РСФСР заключила в Бресте договор, в которой есть пункты, касающиеся Закавказья. Следовательно, Советское правительство считает Закавказье, входящим в состав РСФСР. Образование Закавказского правительства, независимого от советской власти РСФСР, должно быть квалифицировано не как акт отпадения Закавказья от общероссийского государства, а как результат непризнания, имеющий источником своим Октябрьскую революцию. Что общественность и население Закавказья не считает его выделившимся из состава России, видно уже по названиям высших правительственных и революционных органов края: Краевой центр солдатских и рабочих депутатов, Закавказский Сейм, Закавказский Комиссариат. Все эти названия неслучайны, ибо высшая в крае власть формально не делала никакой декларации об отпадении Закавказья от РСФСР и обра­зовании независимого государства.

Протест, сделанный Закавказским правительством в международном масштабе о непризнании им Брестского договора, касающегося Закавказья и его  границ и заключенного без ведома и одобрения Закавказского правительства, вызван телеграммой т. Карахана от 2 марта и является логическим последствием непризнания правомочности Советского правительства заключать договоры, касающиеся территории Закавказья, на которое власть его не распространяется. Тем более, что этот договор на­носит непоправимый удар Закавказью.

Сила этого удара признается самой же советской делегацией в Бресте, телеграммой в Тифлис, в которой отмечается, что уступка Турции Карса, Ардагана и Батума является «самым серьезным ухудшением» условий германского ультиматума 21 февраля и советская делегация, признавая это, безоговорочно подписала весь договор в целом, не воспользовавшись самим собою напрашивающимся предлогом, что власть РСФСР не распространяется на Закавказье, и тем более, что турки одновременно вели переговоры с Закавказским правительством о перемирии и мире.

Следовательно, Советское правительство, считая Закавказье бесспорной частью РСФСР считала правомочным принять на себя все обязательства, а, следовательно, и всю ответственность, вытекающие из Брест-Литовского договора.

Положение, создавшееся на турецко-кавказском фронте, заставляет предвидеть два важных последствия: расправу турками с христианским населением в занимаемых ими по Брестскому договору областях и дальнейшее безостановочное продвижение турецких войск вглубь Закавказья. И то, и другое несут за собою неисчислимые бедствия для края и населения. Несмотря на все усилия Закавказского правительства, оно едва ли сумеет организовать военное со­противление организованной турецкой армии, ибо распад общероссийского войска деморализующе подействовал на дух местных войсковых частей. Как бы ни была расшатана русская армия, покинувшая Западный фронт, тем не менее на таком сравнительно небольшом фронте, как Кавказский, русская военная сила в авторитет такого государства, как Россия могут спасти Закавказье от неминуемой катастрофы.

Каждое государство вправе принимать у своих границ превентивные меры для предотвращения нарушения со стороны бывшего неприятеля условий, заключенными с ним мирного договора. Поэтому посылка на Кавказский фронт русского войска в помощь местным переформированным отрядам не может расценено Турцией иначе, как в вышеуказанном смысле, тем более, что, несмотря на все свои заигрывания о правительством «независимого Закавказья», на како­вую удочку закавказская демократия не поддается, она сама признавала Брест-Литовским договором Закавказье неотъемлемой частью России. Вмешательство и военная помощь России со стороны правительства РСФСР яв­ляется долгом его перед Закавказьем, тем более, что еще в бытность нашу в Тифлисе, главнокомандующий турецкой армией на Кавказском фронте недвусмысленно заявил Главнокомандующему кавказской армией, что он будет про­двигаться вперед пока не встретит русской армии и что переформированные местные войсковые части он не может признать русскими войсками.

Мы, нижеподписавшиеся, не уполномочены Закавказским правительством и вообще никем возбуждать здесь вопрос о военной помощи Закавказью со стороны России. Мы это делаем по личной инициативе, считая своим долгом, ввиду оторванности в настоящее время РСФСР от Закавказья, информировать руководи­телей Советской власти о создавшемся положении в нашем крае.

В Закавказье надвигаются трагические события и если дело дошло до того, что мы, представители наиболее в настоящее время угрожаемой нации, едем к друзьям наших врагов — в Германию с почти с безнадежным поручением добиться воздействия на союзницу, то поэтому можно судить какая важная задача встает перед революционной демократией РСФСР, с которой в течение десятков лет боролась на передовых позициях и неразрывно с ней связана революционная демократия Закавказья. И если существуют какие-то преграды в виде разницы в государственных системах обеих частей Великой России, но они настолько ничтожны, что при первом же жесте братской защиты со стороны РСФСР, при появлении первых ее отрядов у границ Закавказья и личном контакте руководителей Советской республики с предста­вителями высших революционных органов Закавказья под напором всеобщего энтузиазма они рухнут, как наспех и, быть может, неизбежным стечением обстоятельств воздвигнутые тощие перегородки».

Утром после ночи, когда я составлял эту записку, Джамалян пришел ко мне. При переписывании мы внесли в нее кое-какие стилистические изменения. Затем переписанный экземпляр был отнесен к Ваану Теряну, который почти ничего не изменив в тексте, сде­лал в конце заключительное, очень удачное добавление, которое, к сожалению, у меня не сохранилось. Помню только его смысл. Он был написан в духе моей заключительной фразы, но в более сильных выражениях. В этом виде «Записка» была сдана в печать машинистке, после чего я и Джамалян ее подписали, поставив и наши титулы: «члены делегации Армянского национального совета в Германии», ибо без этого «Записка» лишена была бы какого-либо значения, все это делалось торопливо, т.к. час и день приема у Троцкого мог быть назначен в любое время. Посредником для приема нашего Троцким, кажется, был тот же Ваан Терян. Вечером Джамалян сообщил мне, что прием назначен на следующий день в 2 ч. дня.

На следующий день утром (даты не помню, в заметках моих не отмечено), но по расчету это должно было быть между 20-ым и концом марта, Джамалян позвонил мне и сообщил, что он вызван из Ростова к аппарату (кажется, Амо Оганджаняном) как раз в 2 часа дня и поэтому не может пойти со мной к Троцкому. Меня это очень смутило, т.к. Джамалян уже был знаком с Троцким и уже бывал у него. Помимо того, что наши устные объяснения могли бы разойтись, совершенно неудобно было идти с такой бумагой одному к тому же Троцкому, новому человеку. Я попросил его добиться, чтобы Терян или Прошьян пошли со мной. Окончательного ответа я должен был ждать у себя до часа дня. К часу дня я получил от Джамаляна записку, в коей он сообщал, что Прошьяна никак найти не мог, а Терян болен. При записке была и визитная карточка Троцкого небольшого формата с надписью «Лев Давидович Троцкий», с правой стороны карточки под фамилией карандашом была помечена дата дня и час (2 часа), вероятно рукой самого Троцкого. Мне бросилось в глаза, что карточка была напечатана не литографически, а довольно отбитым типографским шрифтом.

Нечего было делать — мне пришлось идти одному.

Было без четверти два, когда я приехал в дом, где тогда принимал Троцкий в своей новой должности народного комиссара по военным делам[2]. В приемной было много народа, почти все военные, большей частью молодые, люди новоорганизуемой армии, но были среди них и пожилые, по виду старые   кадровые офицеры. Троцкого еще не было. Пришлось его долго ждать и за это время приемная все более и более наполнялась людьми.

В ожидании Троцкого один молодой военный делал записи фамилий лиц, пришедших на прием с обозначением «по какому делу». Я не хотел в присут­ствии всех говорить о своем «деле», тем более, что его трудно было и сформулировать и сказал лишь, что Троцкий сам назначил мне прием, знает в чем дело, в знак чего достал и передал этому военному визитную карточку Троцкого.

Троцкий приехал к 4 часам, и о его приезде стало ожидавшим известно от секретаря, т.к. Троцкий, приехав, прошел в свой кабинет не через приемную. Спустя час вызвали меня, и секретарь ввел меня в кабинет Троц­кого.

Троцкий, не поднимая головы, что-то быстро писал и только тогда, когда я подошел к столу, кивнул головой в знак того, что знает, что к нему вошли, но что вот сейчас докончит письмо, и не глядя на меня промолвил: «прошу». Я сел в стоящее рядом со столом кресло. Докончив письмо, Троцкий позвонил и сказал тот час же вошедшему секретарю, передавая ему написанное: «Скажите там, чтобы немедленно на машинке размножили штук сорок». Затем, повернувшись ко мне, сказал: » Я Вас слушаю».

Пока Троцкий писал какую-то бумагу, я внимательно разглядывал его. Он очень походил на свои портреты, тогда повсюду выставленные, с той только разницей, что был полнее и вследствие этого черти его лица были менее резки. У него был довольно широкий гладкий лоб с зачесанными назад гус­тыми волосами. Взгляд острый и быстрый, но неприятный. Чувствовалось, что вот-вот из его уст должна сорваться злая насмешка. Я обратил внимание на его руки, небольшие, довольно изящные и аристократические. Он очень красиво держал ручку в руке. По мере того, как разворачивалась наша беседа, новые впечатления складывались во мне от духовного облика Троцкого.

Беседу мне пришлось вести в крайне напряженной атмосфере, т.к. Троцкий, будучи всего две недели назначенным на новую должность, был интенсивно занят по организации своего Комиссариата и Красной Армии, вследствие чего в эти первые дни организационного периода и революционного периода, все делалось на ходу, быстро, без соблюдения особых формальностей. Секретарь беспрерывно входил с какими-то бумагами »на подпись», и хотя Троцкий сделал ему распоряжение никого не впускать, поминутно открывалась дверь, откуда выглядывали разные лица, — узнать, кто сидит у Народного комиссара и нельзя ли будет войти, причем некоторые очевидно такие, которым Троцкий не считал себя вправе воспретить войти «без доклада», входили и стоя заводили разговор с Троцким. В этих случаях я прерывал разговор и не возобновлял, пока входящий не уходил. Но я заметил, что и Троцкий не очень желал, чтобы наш разговор мог быть услышан хотя бы в обрывках входившими к нему военными людьми, быть может и крупными партийцами.

На слова Троцкого «Я Вас слушаю», я, прежде всего, заметил, что пришел один, т.к. товарищ мой был вызван к прямому проводу из Ростова как раз в час, назначенный для приема у него и что при отсутствии каких-либо связей с Закавказьем, нельзя было отказаться от такого редкого вызова. Затем я сказал, что пришел изложить ему положение вещей, сложившееся у нас в связи с передачей туркам Карса, Ардагана и Батума.

Тут Троцкий махнул рукой и сказал, почти прервав меня.

— Вы, конечно, должны знать, что я во всем этом не причем.

Правду сказать, тогда я мало был в курсе всех стадий Брест-Литов­ских переговоров. Я знал, что договор был подписан Сокольниковым, но я не знал тогда, что Троцкий был ярым противником принятия германского ультиматума от 21 февраля и был в числе оппозиции, отвергавшей этот ультиматум на пленарном заседании ВЦИК-а рабочих, крестьянских и солдат­ских депутатов в Петрограде 24 февраля. Все это мне стало известно позже. Но на меня произвело скорее отрицательное впечатление такое поспешное заявление (с первого же слова) Троцкого, ему неизвестному лицу, что он, мол, во всем случившемся «моя хата с краю, ничего не знаю». Ведь, так или иначе, он, как один из ответственейших вождей партии и представителей власти, должен был держать за пределами партии и правитель­ства, так сказать, «общий фронт».

Я воспользовался репликой Троцкого и сказал ему:

— Вот потому, я хотел поговорить с Вами, объяснить Вам, в какое ужасное положение поставлено Закавказье с передачей Турции Карса, Батума и Ардагана, тем более, что надо думать, что турки эти не удовлетво­ряться и будут продвигаться вглубь нашего края,

— Это уже наверное, — дал реплику Троцкий.

— Но в таком случае, совершенно непонятно, почему русская делегация, приехавшая в Брест, безоговорочно согласилась на неожиданное требование о сда­че Турции трех вышеуказанных областей, требование, которого не было в последнем ультиматуме противников?

— Дело в том, — сказал Троцкий, что наша делегация в сознании пол­ного своего бессилия сделала, так сказать, героический жест, — приняла текст мирного договора, не обсуждая его. Иначе говоря, приняла, как навязанный.

— А если бы русская делегация заявила, что она подпишет мирный договор в пределах, принятых ВЦИК-ом ультиматума, и, следовательно, отвергая турецкое требование, жест этот сохранил бы полную свою силу. Русская делегация превысила как бы свои полномочия, и вот мы теперь горим в огне.

Троцкий вновь махнул рукой и сказал:

— Что случилось, то случилось, потерянного не воротишь. Лучше подумать о том, как быть теперь. Верно, что у вас мобилизуются новые войсковые части? Как идет мобилизация? Почему Вы думаете, что, соединенными силами народов Закавказья не удастся дать отпор туркам?

Я объяснил Троцкому различное отношение армян, грузин и татар к войне с Турцией и невозможности при этих условиях создать сильное сопротивление турецким войскам. Я указал, что все бремя борьбы ложится на армян и что вследствие этого совершенно необходимо вмешательство или военная помощь третьей силы.

Троцкий заинтересовался при этом, как мы намерены обставить наше обращение к Германии с просьбой о вмешательстве? На это я ответил, что мы, делегаты, очень мало верим в эффективность нашего обращения. Тур­ция — союзница Германии и очень нужная, притом успехи турок на Кавказе с конечной целью завладеть Баку, не могут быть противны интересам сре­динных держав. Остается одно, дать понять германскому правительству, что оно несет ответственность за кровопролитие, которое учинят турки среди христианских народов Закавказья, как несет она ответственность за уничтожение армянского населения в Турции.

— А если Вас спросят, признаете ли Вы Брестский мир? Если Вы не признаете, они с Вами и разговаривать не будут.

На это я ответил, что мы чувствуем всю тяжесть этого вопроса и вся­чески ищем из него выхода.

— Какой же Вы нашли выход?

— Выход, быть может единственный, заявить, что Закавказье не призна­ет общероссийской власти. Отсюда — логический вывод, — Брестский мир для него необязателен.

— Потому-то турки и завели сепаратные переговоры с Закавказьем в Трапезунде. Они тоже не глупы, предвидят такое возражение. Как идут переговоры в Трапезунде? Надо им показать силу.

Далее я объяснил, насколько трудно было бы особенно нам, как представителям армянского народа, чрезвычайно верного в своей российской ориентации, искать выхода по пути отрыва от России, тем более, что германское правительство может потребовать более авторитетной и торжественной декларации в этом духе со стороны самого Армянского национального совета.

Тут Троцкий вновь повторил свой совет, данный ранее Джамаляну — поднять большой шум в странах Антанты и в нейтральных по поводу надвигающихся в Закавказье кровавых событий. «Ваши женевские дашнаки мас­тера в этом деле», — добавил он с легкой, иронической усмешкой.

Боясь, что беседа может скоро закончится, а Троцкий, почти предчувствуя, в чем главная тема моего посещения, я поспешил прямо перейти к основной задаче и сказал, что все эти мероприятия мало надежны и, наконец, чрезвычайно нежелательны и рискованны (вроде декларации об отпадении от России), что единственно реальной силой может быть Россия.

— Но, каким образом?

— Посылкой войска на Кавказский фронт.

— Какого войска? Войска у нас нет. Мы только вот организовываем новую Красную армию, но не для того, чтобы сейчас воевать. Народ устал от войны. Россия воевать не может. Наконец, не забывайте, что мы подписали мир.

Все эти возражения Троцкий делал с некоторым раздражением и темпераментам, все более и более горячась.

Мне нетрудно было выставить свои аргументы, что мир обязывает не только одну сторону, что каждая сторона вправе принимать превентивные меры для предотвращения нарушения новых границ.

— Заставьте турок держаться хотя бы тех границ, которые обусловле­ны Брест-Литовским договором. Ведь Россия окажет сопротивление немцам, если они, вопреки договору, начнут двигаться вглубь России.

— Идти на помощь Закавказью, не признавшему советскую власть? — резко возразил Троцкий.

— Правительство Закавказья — это одно, а его народы – другое, т. Троцкий. Россия сама признает Закавказье, входящим в ее территорию. Неужели, Лев Давидович, для правительства России не возникает обязанностей пойти на помощь населению края, поставленному в исключительно опа­сное положение передачей Карса, Батума и Ардагана, являющейся, как при­знает Карахан в своей телеграмме «самым серьезным ухудшением условий германского ультиматума от 21 февраля»? Делегация Сокольникова впра­ве была отвергнуть этот пункт, отсутствующий в ультиматуме. Она этого не сделала, и Россия ратифицировала договор с этим пунктом.

Далее я старался всячески настроить Троцкого в пользу военной помощи со стороны России. Разговор психологически и по времени близился к концу, и мне следовало экономить каждую минуту. Я стал объяснять Тро­цкому, что появление русских войск в Закавказье произведет необычайный эффект. Население воскреснет духом, и всякие сепаратные переговоры с Турцией в Трапезунде сами собой сведутся на нет. Протянутая рука брат­ской помощи создаст атмосферу, в которой отграничение революционной демократии Закавказья, какой бы платформы не придерживались ее вожди, сделается невозможным, и Закавказье сольется со всей Россией, как не­отъемлемая часть…

Я заметил, что на Троцкого эти слова произвели некоторое впечатле­ние, но он заметил со своей стороны это и, как бы не желая, чтобы это впечатление во мне укрепилось, жестко возразил:

— Чего нам лезть туда, откуда нас не зовут, не просят и не призна­ют.

На это я со своей стороны возразил, что Закавказье — младший брат, а младший и более слабый бывает обычно и более самолюбивый, и что та­кой силе, как Россия, не стоит ждать формального призыва.

Неожиданно Троцкий сказал:

— Я поговорю с товарищами.[3]

Я достал свою «Записку» и передал ему со словами, что «Записка» составлена спешно и, быть может, не столь удачна, но что вся сила аргументации в создавшемся критическом положении для закавказских народов.

Беседа с Троцким длилась около 25 минут. Я должен признаться, что редко испытывал в диалоге такое напряжение нервов и мысли, какое мне пришлось в данном случае перенести. Постоянное появление секретаря и разных военных лиц, боязнь исчерпать время, не успев сказать главного, все время мешали ясному развертыванию беседы. Сама манера Троцкого слушать далеко не воздействовала сосредоточению мысли. Он поминутно делал заметки то на календаре, на визитных карточках, блокноте, то перекла­дывал бумаги. К счастью, все это не мешало ему внимательно следовать нашему разговору, на что я не мог не обратить внимания. Мне очень ме­шало в выборе тона разговора то обстоятельство, что позиция Троцкого была для меня неуловима. То он изображал себя как бы прокурором Брест-Литовского договора, то заметив, что слишком далеко зашел в этом нап­равлении, набрасывался на меня за контрреволюцию Закавказья.

В словах, тоне и манерах Троцкого было много силы и темперамента и во мне скользнуло такое впечатление, что он старался показать себя с этой стороны еще более ярким. Потом, в беседах с товарищами, я называл его «Алкивиадом».

___________

[1] 6 апреля 1918г. Реуф-бей, председатель Оттоманской делегации в Трапезунде потребовал от делегации Закавказского Сейма исполнения в 48 часов требования Оттоманского правительства о признании Брест-Литовского договора и сдачи округов Карса, Ардагана и Батума. А 8 апреля Чхенкели (председатель делегации Сейма) послал шифрованную телеграмму Закавказскому правительству, в которой сказано »…обстоятельства круто изменились к худшему: положение на фронте еще хуже, чем рисует нам бюллютень Ι 45-ый: Ардаган взят, судьба Карса решится на диях; железная дорога в Батум вероятно будет перерезана, турки в восьми верстах от Батума».

[2] После освобождения Троцкого от обязанностей народного комиссара по иностранным делам  он был назначен народным комиссаром по военным де­лам (в феврале 1918 г.)

[3] Позже, когда мы находились в Германии, нам стало известно, что помощь  военным снаряжением из Советской России поступила.