ГЕНОЦИД АРМЯН
«Наша среда» продолжает публикацию книги Лидии Григорян «Сто первая весна», посвящённой столетию Геноцида армян – величайшего преступления XX века против человечества, совершённого в османской Турции. Авторы историй и эссе – жители Нижнего Новгорода – друзья армянского народа и армяне-нижегородцы, являющиеся прямыми и косвенными потомками армян, прошедших ад Геноцида. Среди авторов – представители всех слоев населения, люди разного возраста, разных профессий и рангов. В итоге из разных по содержанию, но единых по тематике историй получилась целостная картина прожитых нацией ста лет – века парадоксов и взросления, века, приведшего нас к сто первой весне.
Благодарим автора за предоставленную возможность публикации книги.
Воскресшие многократно
Акоп ГАСПАРЯН,
пенсионер, 74 года
Мой прапрадед Шаварш (1825 года рождения) и прадед Акоп (1855 года рождения), которых я не видел в живых, были родом из Диарбекира. Этот город, как и вся Западная Армения, остался в Турции. Мой дед (снова) Шаварш, рождённый в 1882 году в Диарбекире, который он называл почему-то городом Кара, рассказывал своим детям, что жить в Западной Армении стало невыносимо в 1890-е годы, когда начались большие погромы. До этого были набеги, были вытеснения христиан с их земель, но еще не с такой варварской жестокостью. Прапрадеды старались закрывать глаза на все унижения, только бы не трогали их семьи: жён и дочерей, а за это турки их «уважали». Прадеды, а в их числе и мой прадед Акоп, стали подниматься на защиту своих семей, на защиту чести народа и веры. Акопу было 20 лет, когда он ушёл в гайдуцкий отряд и редко появлялся дома. Кто-то донёс турецким властям, что в нашей семье есть фидаи, и семейство стали притеснять, грозясь посадить всех мужчин в тюрьму, отчего ещё трое юношей из Гаспарянов стали фидаи. Акоп женился на дочери своего командира – однажды он сопровождал командира на свидание с семьёй и влюбился в его дочь. Через год у него родился сын – мой дед Шаварш. У семейства Гаспарян был свой ковровый бизнес. Ковры ткали женщины рода, а ещё скупали в сёлах Диарбекирского вилайета. Дети ходили в армянские школы, были в городе и армянские церкви. Диарбекир был многонациональным городом, но из всех народов унижали и притесняли больше всего армян за их независимый, не рабский характер.
В 1894 году небольшой отряд гайдуков, в котором было много диарбекирцев, попал в засаду. Многие погибли, многих турки взяли в плен. Среди пленников был и мой прадед Акоп. Всех пленников в назидание другим повесили. Акопу было 39 лет.
В 1895 году в городе и в ближайших сёлах начались катастрофические погромы. Были разорены все торговые точки армян, разграблены дома. Из семи домов Гаспарянов (48 человек) остались три неполные семьи (24 человека), из которых остались в живых два дяди моего отца и два старика (отцы жён этих дядей), а остальные 20 человек были женщины и дети, среди которых был и мой дед – четырнадцатилетний подросток. В 1896 году, спасаясь от резни, многие армяне покинули город и ушли куда глаза глядят. Гаспаряны ушли в Алеппо. На то время их осталось 20 человек. В дороге погибли старики и двое грудных детей. Оказалось, что не только Диарбекир, а вся Западная Армения была подвергнута погромам. Алеппо тогда тоже ещё не отошёл от погромов и убийств 1995 года: в тех местах, где проживали раньше христиане, остались только руины и развалины.
Из рассказа деда Шаварша
Надо было выживать. На окраине Алеппо мы остановились в каких-то трущобах. Полуразваленный дом напоминал наш собственный дом, брошенный раненым в Диарбекире. Я таким его и представлял – раненым и умирающим, как всё вокруг. От всех переживаний, страхов и волнений у мамы вот уже который день жар. Помню её, лежащую в углу этих трущоб на соломе. Она всё время хотела спать и пить. Я сидел в нескольких шагах от неё и молился, прося Бога не забирать у меня последнее, что осталось, – мою мать. Вокруг меня хлопотали женщины нашего семейства, они варили пшеницу, чтобы все могли поесть. Больше из продуктов ничего не было. Помню, как сокрушались женщины, что и пшеницы осталось всего на два дня. Одна из них вдруг сказала, что будь хотя бы кусочек хлеба, можно было бы его размочить и покормить Ануш, ведь она четвёртый день ничего не ела. Ануш – это моя мама. Я выскочил на улицу. В голове была лишь одна мысль: добыть для мамы хлеба. Долго шёл вперед и вдруг учуял запах лаваша. Ноги понесли меня на запах. За забором большого дома лаяла собака, но мне было всё равно, зашёл во двор и направился к пристройкам, откуда шёл запах. И тут, дойдя почти до цели, я вдруг понял весь ужас своего положения: как мне поступить, что делать? Я никогда в жизни не просил и не крал. Из сарая вышел старик, волоча за собой тяжёлый мешок. Он попытался поднять его на тачку, но у него ничего не получилось. Недолго думая, я подошёл и помог ему. Он похлопал меня по плечу и вдруг спросил на турецком:
– Ты кто?
– Шаварш, – ответил я кратко, не зная, что ещё надо сказать.
– Ты что, армянин? – спросил он уже по-армянски.
– Да…
– Чей будешь?
– Сын фидаи Акопа из Диарбекира… Мы только сегодня дошли до Алеппо.
– Беженцы, – уточнил старик и горестно вздохнул, – и отец с вами?
– Нет… Его повесили с другими фидаи, я с родственниками и мамой, она с голоду помирает.
– Так что же ты стоишь столбом? – рассердился старик и направился в пристройку, откуда шёл вызывающий спазм в желудке запах хлеба. Через некоторое время он вышел со свёртком, который сунул мне в руки. Я ощутил тепло хлеба.
– Беги, – приказал старик, – приходи завтра, поговорим
Я бежал, думая только об одном – не потерять дорогу «домой». Память меня не подвела.
– Тётя Марго, – крикнул я, запыхавшись, – я для мамы хлеба достал.
Тётя вдруг тихо заплакала, прикрыв ладонью рот и причитая:
– Вах, бала, ослепнуть бы мне, чтоб не видеть больше мучений.
Она вдруг подняла руки к небу и во весь голос крикнула:
– Где ты там? Сколько можно над нами глумиться?
Тётя забилась в истерике, а я испуганно вошёл в развалюху. Шепчущиеся родственники замолчали. И тут я увидел неестественно спокойное лицо мамы. Оно казалось мне чужим, глаза были закрыты, а руки сложены на груди. И тут я понял: мама умерла. Свёрток упал у меня из рук, а за ним, в мягкую, как пух, темноту стал падать и я.
В сознание я пришёл от того, что меня били по лицу. Открыл глаза и увидел над собой лица двух своих дядей.
– Слава Всевышнему, – тётя Марго, по привычке разговаривая с Богом, подняла руки к небу. – Не пугай нас больше, – попросила она меня, – ты же умный мальчик…
Я был слишком умным, чтобы не понимать происходящего. Хотелось кричать, плакать, но я, окаменев, молчал. В меня вселилась ненависть. К кому она была обращена, я ещё не очень-то сознавал, но я уже ненавидел и ненавидел слишком сильно, чтобы оставаться ребёнком. Оба дяди пропадали до вечера. На другой день стало ясно, что они узнавали, где здесь армянское кладбище, чтобы похоронить маму. В комнату, где лежала мама, я не хотел заходить. Мне так казалось, что смерть мамы мне приснилась. Но пришло время похорон, и тётя Марго, взяв меня за локоть, попросила:
– Пойдём, попрощаешься…
Всё оказалось не сном. Стоя перед мамой, лежащей в сколоченном дядями гробу, я вдруг мысленно пообещал ей, что отомщу. Кому и как, я ещё не знал, но чувствовал в себе такое стремление к мщению, что испугался и наконец заплакал, осознавая, что стал сиротой.
На другой день я вспомнил старика, давшего мне хлеба, и решил сходить к нему. Когда объяснил дядям, куда мне надо сходить, те удивились, ибо думали, что хлеб я украл. Дяди пошли со мной. Старик большой метлой подметал двор. Увидев меня, сказал:
– А, Шаварш. Ну, как, твоей маме лучше?
– Умерла наша Ануш, – сказал один из дядей. – Царство ей небесное, а вам спасибо за хлеб.
– Царство ей небесное, – откликнулся старик. – Жаль, не смог помочь. Значит, Шаварш один остался, – он горестно покачал головой.
– Почему один, – в разговор вступил второй мой дядя. – А мы, родные, на что?
– Отдайте его мне, – вдруг сказал старик и протянул руку. – Смбат. Меня зовут Смбат. Мой сын фидаи был, погиб недавно. Жену его в прошлом году похоронили. Остались я да жена и внучка семилетняя от дочки и зятя, в прошлом году во время резни погибли. Жена в неделю два раза хлеб здесь печёт, я убираюсь, всякую работу у аги делаю. Армян в городе мало осталось, всё добро турки захватили. Многих убили, многие ушли… Шаварша в помощники мне отдайте, сам сыт будет, да и вам, если что, поможет.
Смбат только замолчал, а я уже знал, что останусь с ним. Я посмотрел на дядей, и они всё поняли.
– Пусть Шаварш решает, – сказали они.
С тех пор я стал членом семьи Смбата. Его жена полюбила меня сразу, как только узнала, что мой отец был фидаи. Внучка Смбата, Искуи, была мне так рада, что не хотела отходить ни на шаг. Я стал правой рукой Смбата. Ездил с ним за продуктами на рынок. Покупал и привозил муку, убирал двор, колол дрова. Иногда ходил к родне, носил им хлеб, но они одним присутствием напоминали мне о смерти мамы, и я старался быстрее уйти. Но зато мы все были рады приходу Марго, с которой подружилась жена Смбата, Азатуи.
Так прошло десять лет. Я вдруг понял, что люблю Искуи, которой исполнилось семнадцать. Объяснившись с ней, я понял, что она меня тоже любит, и попросил Смбата нас благословить. Он был рад нашему союзу, так как был уже стар и очень боялся за внучку. В 1907 году у нас с Искуи родился сын, которого мы назвали Саркисом в честь сына Смбата. К тому времени я со своими дядями открыл небольшую точку по продаже муки, соли и сахара. Смбат нам помогал, сторожил продукты, убирался на складе. Как-то, это было уже в 1912 году, я запоздал на работу, подходя к рынку, услышал шум. Сразу понял, что что-то случилось. Оказалось, что турецкие солдаты заполонили рынок и громят торговые точки иноверцев. Вбежав в магазин, я увидел двух солдат, хозяйничающих среди мешков с продуктами. На полу лежали убитые Смбат и один из моих дядей. Второй дядя, держась за голову, стоял на коленях. Кровь ударила мне в голову. Ненависть, сидевшая во мне все эти годы, вырвалась на свободу. Я схватил стоящий в углу железный лом, которым срывал гвозди с забитых ящиков, и рванулся к туркам. Почему они не оглянулись на меня вначале, я не знаю. Может, думали, что зашли в магазин свои, а может, так были уверены в своей неприкосновенности, что не нашли нужным оторваться от грабежа, но когда я проломил череп первому и занёс лом над вторым, тот оглянулся. Сколько же удивления было в его взгляде! Удивления, сменившегося ужасом. Он дёрнул свою саблю, но было поздно, с проломленным черепом он упал мне под ноги. Чувствуя дрожь в теле и бе-зумие в душе, я не мог успокоиться и, наверное, выбежал бы с ломом в руке на рынок, если бы не голос дяди, приведший меня в чувство:
– Что ты наделал, Шаво-джан, что ты наделал? – Он ломал себе руки. – Теперь всех нас убьют. Бедные мои дети!
– Нас давно убили, дядя. Перестаньте кричать, лучше помогите.
Не успели мы спрятать трупы под мешки, как в магазин вошёл третий солдат. Он подозрительно посмотрел на нас, прошёл на середину магазина и вдруг увидел на полу следы крови. Он рванулся к выходу, но я подставил ногу. Турецкий солдат упал, а дядя довел дело до конца, опустив лом на голову турку. Спрятав и этот труп, мы незаметно выскользнули с рынка, договорившись о месте встречи, после того как заберём семьи и родных. Нужно было покидать город. Через несколько часов заметят пропавших солдат, а когда найдут их, поймут, чьих это рук дело.
…Долгие скитания 1912–1915 годов привели нас, девятерых оставшихся в живых Гаспарянов, во Францию, где мы почувствовали себя в безопасности – Франция предоставила нам жильё и работу, пусть тяжёлую и малооплачиваемую, но это было нашим спасением и возможностью не умереть с голоду. Я думал, что, убив тех турецких солдат, освободился от ненависти, сжигавшей меня изнутри, но, как оказалось, это было лишь прелюдией к той ненависти, которая уйдёт со мной в могилу, так как она пропитала моё тело, мою душу и моё сердце. Я – сама ненависть, ненависть ко всему: к Богу, к людям, к себе. И лишь единственное, что заставляет ещё теплиться мою жизнь, – это мой сын Саркис… В тот день я пробирался домой, чтобы забрать семью и бежать из Алеппо. Вокруг творилось что-то безобразное. Тут и там раздавались крики, удары, стоны, а я всё бежал и бежал. Двери дома были распахнуты. Прямо на пороге дома я наткнулся на труп Азатуи-майрик, а дальше… лучше бы я погиб от руки турецкого солдата и не видел того, что я увидел… Моя Искуи, мой ангел, сама скромность и чистота, лежала на тахте, раскинув руки. В груди у неё торчал нож. Сколько я рычал, как зверь, не помню, но вдруг осознал, что не видел трупа сына. Я бегал по комнатам и звал сына и вот, наконец, он отозвался. Голос шёл из сундука. Оказалось, в последний момент его запрятала туда Искуи, накидав сверху тряпок. Я прижал к себе пятилетнего сына и выбежал из дома, чтобы он не видел умершую мать, чтобы та ненависть, что была во мне, не поселилась и в нём…
Из рассказа моего отца Саркиса
То, что мы другие, не похожие на всех, мне стало понятно где-то лет в десять. Тогда я уже стал забывать лицо своей мамы и очень этого боялся. Я почти всё время был один. Отец работал на кожевенной фабрике в две смены. Надо сказать, что в те годы на одно предприятие во Франции в среднем приходилось в два с лишним раза меньше рабочих, чем в других странах. Через много лет я понял, почему было так – за победу в Первой мировой войне Франция заплатила дорогой ценой: 1 млн 300 тыс. французов погибли на полях сражений, 2 млн 800 тыс. были ранены, 600 тыс. остались инвалидами. Война нанесла огромный ущерб французской экономике. И армянские беженцы – результат Геноцида – были спасательным кругом для Франции, дешёвой рабочей силой.
Отец отдал меня во французскую школу с продлёнкой. Он всегда говорил со мной как со взрослым, объясняя наши редкие встречи тем, что он должен работать, а я должен учиться на отлично, должен стать учёным мужем, чтобы служить своему народу и доказать, что армяне не второсортный народ, и т. д., и т. п. И я учился. Надо сказать, что я был очень послушным и робким. Почему, я не знаю. Но вскоре моя робость сменилась бунтом, и вот из-за чего. В преддверии 8 марта – дня выступления женщин за свои права (тогда это вовсе не было праздничным днем – это был день борьбы, особенно во Франции, где женщины работали на менее оплачиваемых работах, нежели мужчины) – в школе было задано сочинение на тему: «Моя мама и её права в обществе». В первых строчках сочинения я написал, что у меня нет мамы, а потом как-то непроизвольно написал всё, что помнил о ней, и даже то, как во время погромов в Алеппо она, спасая от турецких жандармов, спрятала меня в сундуке, умоляя во что бы то ни стало молчать. Я написал, что слышал из сундука крики бабушки, просьбу мамы, чтобы её не трогали, потом её стоны и плач. Написал, что даже тогда, когда всё стихло, я боялся вылезти из сундука, и только крики отца привели меня в чувства. Написал, что пять лет заикался и что поклялся отомстить за убийство мамы. Не знаю, зачем я это всё сделал, но мне в душе стало легче. Но вскоре я заметил, что отношение окружающих ко мне изменилось. Учителя стали меня жалеть, что было для меня невыносимо, одноклассники шушукались и косились в мою сторону, потом вызвали отца к психологу школы и предложили занятия с психиатром. Сходив однажды на занятия, я больше не пошёл на них. Врач заставлял говорить о маме, о том, что я помню, а я не хотел этого делать. Это было моё личное, моя трагедия, трагедия моей семьи, а если честно, мне было стыдно. Было такое чувство, что все люди вокруг стоят на ступень выше нас с отцом, а мы – тот класс, о который можно вытирать ноги. Помню, как однажды вечером после всех хождений в школу отец, обняв меня, расплакался, потом взял себя в руки и сказал: «Ничего, и это пройдёт, главное, иди к нашей цели – ты должен стать юристом». Я очень удивился, слово «юрист» прозвучало в нашей семье впервые. Но всё просто так не прошло, пришлось менять многое.
После того, как ко мне подошли взрослые пацаны и спросили, а правда ли, что турки изнасиловали мою мать, я снова стал заикаться, а потом мы поменяли район и школу. Отец перешёл работать на мелкое предприятие по выделке кожи и стал брать работу на дом. Теперь мы стали больше общаться. Иногда он встречал меня после школы. До окончания занятий у школы собирались взрослые, обсуждали новости. Отец познакомился там с мамой Аревик, девочки из нашего класса. Она была армянкой. И вот в одно воскресенье мы все вместе поехали за город на пикник. По тому, как отец общался с тётей Рипсиме, я понял, что она ему нравится. Тётя Рипсиме мне тоже нравилась, а по тому, как она обо мне заботилась ещё до знакомства с папой, я понял, что она добрая и очень напоминает мне маму. И тогда я не стал ждать решения отца и за обедом спросил их при Аревик: «Может, вы поженитесь, а мы тогда с Аревик уроки будем вместе учить». Взрослые поперхнулись, покраснели, а Аревик захлопала в ладоши, ей моё предложение понравилось… Через месяц мы жили одной семьёй. Рипсиме оказалась из армянского села, а может, города, называемого Биреджик, Западной Армении. В 1895 году они с семьёй бежали от турецкой резни, но до Франции она добралась со своей тётей, которая через два года умерла от сердечного приступа. Во Франции Рипсиме вышла замуж, но пять лет назад её муж погиб. Оказывается, он занимался перевозкой оружия для армянских гайдуков. После того как в нашей жизни появились две женщины, нам с папой стало жить намного лучше. Я успокоился настолько, что перестал заикаться, а вскоре меня и Аревик родители отдали на факультативные курсы армянского языка, куда мы ходили по средам. Потом я поступил на юридический факультет и стал юристом, как и хотел отец.
Заключительное слово
Я, Акоп Саркисович Гаспарян, сын Саркиса Шаваршевича Гаспаряна, родился в 1940 году в Марселе, во Франции. До этого мой отец жил в Париже, но после окончания института он стал жить и работать в Марселе, где и женился в 1938 году на армянской девушке по имени Асмик, чьи предки были из Западной Армении. Моему отцу было 33 года, когда я появился на свет. А когда мне было семь лет, мои родители иммигрировали в Армянскую ССР, в г. Севан. Там родились мои два брата. В 1993 году моя семья из четырех человек переехала жить в Нижегородскую область.
Кажется, всё хорошо, выросли дети, растут внуки и достаток есть, но вот сердце не обманешь, что жизнь состоялась: оно болит и чего-то хочет. Несмотря на то что русский народ – душевный и приветливый, земля плодовитая и обширная, работы полно, сговорилось сердце с душой и рвётся в далёкие края, к каменистой горной земле, к вершинам под небесами. А главное, помнят они то злодеяние, которое не видели мои глаза, помнят и рвутся туда, где однажды нам вырубили корни. И самое страшное, что речь идёт не об одном человеке и не о группе людей, а о целом народе! Больше всего бед, лишений, испытаний и труда досталось поколениям моего прадеда, деда и отца. Проявив небывалую стойкость и удивительную способность к адаптации, они смогли победить горькую судьбу, обрести собственное достоинство, которое передали нам, чтобы нам жилось легче. Но можно ли жить легко, если сердце и душа окроплены кровью полутора миллионов невинно убитых наших предков и вот уже сто лет им нет покоя? Мне мало осталось жить на этом несправедливом свете. Уйдёт и моё поколение, но появится новое с этими же чувствами, с этой же болью, с тяжёлым багажом прошлого. Возможно, я не имею права говорить за всю нацию. Но за всю свою жизнь я ещё не видел ни одного армянина, который, даже не имея предков, прошедших Геноцид, не испытывал бы этих чувств. Мы знаем, что надо поставить точку и освободить будущий народ от них, но это возможно лишь после признания Геноцида Турцией.